Жан Бофре в своем Диалоге с Хайдеггером о Греческой философии (1973) вслед за этюдом о "Гераклите и Пармениде" и "Прочтением Парменида", но перед "Заметкой о Платоне и Аристотеле" (я перечисляю эти заглавия, потому что они дают представление о Греции как хайдеггеровском корпусе с его двойным акцентом) предлагает нашему вниманию краткий, словно помещенный в скобки, экскурс о "Зеноне". Вот его начало:

С Зеноном греческая мысль вновь падает с вершины до уровня, с которого она была выстроена при Гераклите и Пармениде. Зенон, вроде бы сказал Аристотель, — "изобретатель диалектики". Такой отзыв — далеко не комплимент, потому что с точки зрения Аристотеля диалектика, как и софистика, — только видимость философии [...]. Истинный философ — это тот, кто созерцает и дает возможность взглянуть другим. Зенону нет дела до созерцания и ему нечего показать. Его внимание обращено к тому, что получится, если. Вот почему он безостановочно движется по течению доказательств, — и вот мы уже попали в ловушку, а откровения так и не наступило... Это вообще свойство спора, который, чтобы заставить каждого из собственной своей ошибки впасть в ошибку спорщика, с непревзойденной ловкостью подменяет насильственным ходом принудительной аргументации задумчивое стояние приобщающего удивления [86].

Затем, в главной части своего анализа, Жан Бофре излагает зеноновы аргументы против движения. Рассматривая их, он становится на самую выигрышную для них позицию — позицию Гегеля, который приписывает Зенону аргументацию, превосходящую в своих антиномиях аргументацию Канта, между тем как сам Кант с почтением признавал в Зеноне "тонкого диалектика", но никак не "дрянного софиста". Именно с этого момента и никак не Бергсону, предложившему "атараксического Ахилла", но только Аристотелю, которого мы еще слышим в Гегеле и через Гегеля, позволяется потихоньку освобождать "самого хитроумного из зеноновых Ахиллов, чьи ноги сковало в расставленных Зеноном половинах половин". Но и проявленное Бергсоном непонимание имеет, между тем, свой смысл: это свидетельство о том, что есть греческого в Зеноне, и в тем большей мере, что "быть может, судьба эпохи, вновь вступившей в варварство, состоит в том, чтобы окончательно лишиться просвета, ведущего к слову греков, занавес перед которым запахивается все плотнее" (91).

Однако, заключает Бофре, подхватывая нить своего рассуждения, "техника" Зенона, в его описании приобретающая сходство с kataballontes Про-тагора ("опрокидывающие аргументы", "катастрофы аргументации"), столь же легко оборачивается "против тезиса, который ей случилось защищать":

[...] Logos Парменида предстает всего лишь более сильным, или, если угодно, менее слабым, чем logos его противников. Тень скептицизма нависла над всем предприятием. Мы чувствуем, как занимается заря мира, где место размышления, сосредоточенного на взаимной соотнесенности, в которой изначально пребывают logos и aletheia, стремится занять публичное, как в петушином бою, столкновение двух враждебных логик. Этим миром будет незнакомый еще мир софистики.

Путь к звезде, говорит Брак: "идущие впереди несут посох, у идущих позади в руках кнут, по сторонам — ужасные замыкающие". Гераклит и Парменид идут впереди и опережают все, что следует за ними. Зенона нет среди несущих посох, но кнут его — это еще только ирония. И, может быть, это наш удел жить во времена ужасных замыкающих [91-92].

Позволю себе воспользоваться этим текстом, чтобы, забыв на время о нюансах, расставить по местам некоторые положения, которые послужат запалом для дальнейшего рассуждения:

1. Есть два вида досократиков: подлинные досократики (мыслители утра, рассвета, истока) — Парменид и Гераклит, к которым следует добавить Анак-симандра; и досократики-декаденты (мыслители упадка, отката), или неподлинные досократики (мыслители обманчивой видимости философии), — Зенон и софистика.

2. Досократики-декаденты, в свою очередь, с точки зрения принадлежности находятся в сфере ведения одновременно двух понятий, и, следовательно, всякое рассмотрение их должно исходить из учета этой двойственности:

  • - они декаденты: в Аристотеле, а в Платоне без всякого сомнения, больше греческого, чем в них; в историйном плане Платон и Аристотель стоят до них и выше их. Современность по праву подтвердила законную силу плато-новско-аристотелевского вердикта, согласно которому они суть псевдофилософы, и вытекающего из него доксографического суждения, в котором они смешаны со скептицизмом;
  • - они досократики и в любом случае греки: это означает, что современность, если у нее достанет на то сил, выиграет от попытки вслушаться в них.

3. Координаты точки начала упадка точно определимы: дело в изменении отношения к логосу. Истинные досократики, размышляя об изначальной соотнесенности, в которой состоят logos и aletheia, поступают как философы, то есть как феноменологи ("которые созерцают и дают возможность взглянуть другим"); дурные досократики — это логики уже сциентистского склада, подвергающие гипотезы фальсификации ("что получится, если") и принимающие гордую осанку в пустом разговоре ("петушиные бои"). С точки зрения самой мысли законно оставить их за пределами своих интересов, хотя если вы больше историк, чем философ, вам позволено и даже рекомендуется сосредоточить исследования на этом "незнакомом еще мире".

Мы не удивимся, обнаружив, как немногочисленны у Хайдеггера тексты, прямо затрагивающие именно этих досократиков. Я остановлюсь на двух из них, где речь идет именно о Горгии и Протагоре. Сравнение между этими текстами, как мне кажется, иллюстрирует ту двойственность, о которой говорилось выше, двойственность, которую немедленно хочется попробовать распределить хронологически. В течение первого периода (Logik Die Frage nach Wahrheit, 1925-26), для которого, по словам Марлен Зарадер, характерен интерес к "грекам" вообще, "мыслившим то, что позднейшая традиция забыла", софисты предстают наименее греческими из всех греков, а их неподлинность служит основанием для того, чтобы соединить их, обходя Платона и Аристотеля стороной, со скептицизмом или даже с худшей из нефилософствующих современностей. Во втором периоде (Лесные тропы, "Эпоха картины мира", 1938; Ницше, И, 1940), когда разошедшийся с прежними своими путями интерес Хайдеггера приводит его к "первым грекам", "которые экспериментировали с тем, о чем не думал никто", софистика подвергается пересмотру на основе парменидовской aletheia. Какие бы дополнительные оттенки ни приобретало такое сравнение в зависимости от контекста, софистка — это в любом случае "переход" от античности к современности.