Фрейд уже указывает на этот путь, когда в аналитической части он предлагает "сокращенную версию" истории про лосося под майонезом с целью доказать, что данная категория остроумия зависит не от слов, но от мыслей и от замещения в паре упрек-ответ. Если заставить гурмана "дать прямой ответ", смеяться больше не над чем. "Сокращенная версия, в таком случае, будет выглядеть так: «Я не могу обойтись без того, чтобы есть то, что я люблю, и для меня не имеет значения, откуда взялись деньги. Вот почему я ем лосося с майонезом именно сегодня, после того как Вы одолжили мне деньги»". Но, добавляет Фрейд, "это будет уже не остроумие, это будет цинизм".

Вернувшись к анализу примера с лососем под майонезом в перспективе второй таксономии, Фрейд открывает, что наряду с двумя прямыми по смыслу тенденциями, одна из которых -- это обсценная интенция (остроумие, которое раздевает), а другая - агрессивная или враждебная интенция, возможна и еще одна тенденция, обрисовать которую куда труднее; ее он предварительно квалифицирует как "серьезную интенцию". Логический фасад, который в первой таксономии всего лишь маскировал "ошибку", разоблачаемую как нарушение логики, теперь берет на себя другую функцию, состоящую в сокрытии того, что здесь высказывается "нечто запретное", или, выражаясь в более точных терминах, функцию "отвлечения внимания" оттого факта, что здесь происходит "снятие запрета": "Мы не боимся ошибиться, предположив, что все эти истории с логическим фасадом в самом деле хотят высказать то, что, казалось бы, они только притворяются высказывающими через свои намеренно ошибочные аргументы. Именно такое использование софизма в качестве посредника истины и придает ему характер остроумного выражения, характер, зависящий, таким образом, прежде всего от тенденции". Истина, которая до сего момента оставалась "другим" софизма, ныне раскрывается через его посредство, потому что в нем, точно так же, как в оговорке и сновидении, происходит снятие подавления - не только аристотелевского подавления, но и вообще подавления в любой форме, - и тогда сквозь него говорит желание. Смысл уже не находится там, где, казалось, он был - на логическом фасаде: он располагается на месте бессмыслицы. Софистическое остроумие уже нельзя проанализировать ни как бессмыслицу в смысле или под его личиной, ни только как смысл в бессмыслице: это бессмыслица, ставшая смыслом.

Затем Фрейд продолжает "интерпретацию" лосося под майонезом, чтобы попытаться найти "особое имя" для третьего рода тенденциозного остроумия. "Когда фасад той или иной истории предстает перед нами во всей своей видимой логичности, мысль, которая за ним скрывается, может быть, и хотела бы вполне серьезно заявить: «этот человек прав», но не рискует в присутствии противоречия, с которым она сталкивается, признать его правоту - за исключением одного места, где его заблуждение легко доказуемо. Избираемая «острота» - это настоящий компромисс между его «неправотой» и его «правотой»; не будучи, конечно, полноценным решением, он в точности соответствует нашему внутреннему конфликту". Логический фасад теперь превращается в показатель и симптом нашего одобрения; острота - наш смех - представляет собой образование компромисса, а противоречие логического / нелогического служит проявлением, или травестией, противоречия морального / неморального, в которое погружен каждый из нас. Наконец, если мы все еще "шокированы", дело не в том, что нам отвратительна интеллектуальная лень, но просто в том, что человек с лососем провозглашает истину желания по случаю "низкого" или "никчемного" наслаждения.

Что касается особого имени, невозможно не заметить, что Фрейд по очереди обращается ко всем "маргинальным" и иноверным школам античности: после софистики - эпикуреизм, затем кинизм и даже, чуть ниже, скептицизм. Дело в том, продолжает он, что лосось под майонезом - это "попросту эпикурейская" история, которая на сей раз гласит: "этот человек прав: нет ничего выше наслаждения, и не имеет значения способ, которым оно доставляется". Апология в честь Carpe diem, которую нашептывают "тихонько" острые слова, в наши дни не раз подтверждена во всеуслышание, в том числе, и весьма пространно, самим Фрейдом, обращающим ее против той морали, которая "только требует, не давая ничего взамен": если Бог умер, эта мораль - не более чем "эгоистический декрет кучки богатых и могущественных лиц, которые, разумеется, могут без промедления удовлетворить любое свое желание". Любой порядочный человек, значит и Фрейд, "рано или поздно - по крайней мере in petto ~ признает это". И тут Фрейд неожиданно добавляет, вновь воскрешая связь со своим исходным анализом: "Наконец, мы в состоянии дать этому остроумию подходящее название: это циничное остроумие, скрывается же под его личиной - цинизм". Вот откуда в корпусе софистических сочинений такое изобилие историй о женитьбах и свахах: эти истории высказывают истину о конфликте между цивилизацией и сексуальной свободой; вот откуда содержательность еврейских историй - в них выражается "самокритичность еврейского народа" и "тысяча граней его безнадежного несчастья". Укажем, наконец, и на обращение к "скептицизму" как "поиску критерия истины" в связи с единственной, но такой примечательной историей о двух евреях в поезде ("Какой же ты все-таки лгун! Ты говоришь мне, что едешь в Краков, чтобы я думал, что ты едешь в Лемберг. Но я точно знаю, что ты действительно едешь в Краков. Зачем же лгать?"). Ибо от софистики и до скептицизма серьезная тенденция не только соединяется с тенденцией нетенденциозного остроумия для исполнения негативной функции - "расшатывать почтение, причитающееся институциям и истинам", претворяя себя в критику критического разума. Нет, по другую сторону и в позитивной своей функции, снимая запреты и действуя посредством замещения и противоречия, она провозглашает на месте "философской истины" ту более истинную истину, которая есть выражение бессознательного, присоединяясь таким образом, под именем античных школ, к самим topoi, с которыми имеет дело софистика: природа и закон, желание, удовольствие, наслаждение, субъективная мера.

Все элементы, необходимые для позитивного переосмысления софистики, уже присутствуют у Фрейда: поверх основы, которую составляет внимание к речи, признание роли того, что он не называет игрой означающего, и признание роли логических ошибок. Но, как мы вынуждены констатировать, исключается de facto, чтобы этот столь новый анализ удовольствия, связанного с высказыванием, мог быть выполнен - даже если бы истина изменила свое значение - вне аристотелевского утверждения диктата значения.