Многие современные философы указывают на опасность, подстерегающую демократические общества — размягчение телесной, природной субстанции культуры, отрыв от корней, утрата не только почвы, но и тела. Человек, живущий в стерильной обстановке (общество стало гигантским профилакторием), утратил способность сопротивляться вирусам. Стали исчезать люди, способные переживать чувство ответственности за происходящее.

Большие опасения вызывает глобализация, которая состоит не столько в осмыслении экологических последствий промышленного развития, сколько в тенденции отдельных подсистем общества занять универсальную позицию. Это по-настоящему тревожно. Все знают об опасности подчинения экономики политике. Но только после Перестройки начали понимать опасность подчинения экономики и политики морали. Нарушение сложившегося в мире баланса сил по моральным соображениям привело к падению уровня жизни, к всплескам национализма и этническим конфликтам, росту терроризма и иных форм зла. Хуже того, «права человека» и «экологическая этика» стали своеобразными дубинками для наказания государств, отстающих в развитии демократии и современного производства.

К не менее разрушительным последствиям приводит глобализация экономики. Традиционно она имела национальный характер и ее развитие связывалось с природными ресурсами, трудолюбием, бережливостью и культурой народов. Сегодня транснациональные кампании и мировые финансовые рынки разрушили связь денег с трудом и ресурсами национальных государств. Курсы валют уже не определяются трудолюбием и бережливостью народа. Точно так же глобализация информационных потоков — образование крупных межгосударственных издательств и транснациональных масс-медиа — стирает национальные особенности, обеспечивает свободу прессы от государства и вместе с тем создает новые формы цензуры, закабаляющие людей липко и незаметно.

Почему же сегодня интеллектуалы на Западе подвергают критике демократию и рынок, которые они защищали как опору личной свободы? Вероятно, рынок — революционное по отношению к храму и другим моральным пространствам начало — становится по-особенному


консервативным. По-особенному — это значит стимулирует кипучую деятельность, ускоряет обращение товаров и денег, но утрачивает связь с тем, ради чего все, собственно, должно двигаться. Рынок стимулирует движение ради движения. Рыночная экономика порождает мобильного индивида, который осваивает весь мир в поисках выгодных сделок. Он приводит в движение товары, деньги и идеи. Но сегодня такое движение похоже на то, как мотор начинает работать вразнос: выключено зажигание и прервана связь с трансмиссией, однако топливо сгорает в результате перегрева стенок цилиндров. Так и рынок начинает работать сам на себя и буквально все оценивать скоростью циркуляции. Он уже не регулируется даже законом стоимости, и мало кто понимает причины скачков индекса Доу Джонса, потому что никто не знает, сколько стоит доллар на «самом деле». Товары продаются по принципу «дороже, чем дорого», а деньги, утратившие связь с материальным обеспечением, становятся чисто спекулятивным знаком, символическим капиталом. Вспоминается описание А. Толстым процесса спекуляции во время первой мировой войны: торговец достает мешок сахара и перепродает его другому, тот третьему и т. д. Итак, в наличии всего один мешок сахара, и он не увеличивается (тем более что перепродается накладная), но деньги растут как снежный ком.

Все превращается в знаки, даже то, что раньше приносило непосредственное удовольствие. Удовольствия как чисто человеческой непосредственной радости не стало совсем. Оно само стало знаком. На место материальности вещей и идеальности ценностей пришла новая семиотика мира. Промышленность и рынок, искусство и наука — буквально все сферы производства нынче создают исключительно символические ценности, а точнее, знаки. Поначалу это казалось важным, ибо в единстве материального и символического открывалась интересная возможность. Вещь создается не только руками, но и воображением, причем воображением как творца, так и последующего владельца вещи, который, купив ее, не просто пользуется ею, но думает, что обладает при этом еще и некой символической значимостью.

Однако затраты на производство символического капитала, к тому же все более спекулятивного, оторванного от реального назначения вещей, стали явно превышать труд, направленный на действительное преобразование мира, человека, общества. Раньше символическое будило воображение и стимулировало изменение внешнего. Сегодня создается нечто утопическое, которое без особых усилий, благодаря тому, что современные масс-медиа и реклама овладевают образами, формами, цветами, воплощаются на экране и создают иллюзию реальности. Процесс симуляции зашел так далеко, что утратилось само различие фантазии и реальности[43]. Реклама — это настоящая действительность, даже если ты никогда не сможешь реально купить то, что рекламируется. На рекламных щитах вещи выглядят более совершенными, чем на самом деле. Зачем же тогда тратить усилия на их производство и приобретение, использование и обслуживание?

И раньше любые вещи имели символическое значение. Но, пожалуй, только сегодня во многом благодаря рекламе внутренние качества вещей, их строение и полезность оказываются стертыми. Не случайно в современных каталогах новых моделей автомобилей все меньше места уделяется описанию их технических достоинств и все шире рекламируются «мифологические» значения: купите наш автомобиль и Вы станете вездесущим, неуловимым, свободным, как птица. То же происходит в рекламе мебели, которая как бы стирается, становится невидимой, встроенной, начиненной электроникой и вместе с тем обещающей и заменяющей всю вселенную. Воплощается идеал барокко — комната без окон, стены которой отражают все происходящее в мире. Современная мебель и бытовая техника образуют нечто вроде монады Лейбница. Благодаря соединению телевизора, компьютера, факса отпадает нужда ходить не только в библиотеки, театры и музеи, но и в магазины, все популярнее становится надомный труд. Итак, внешний мир доступен нам с экрана монитора. Он весь у наших ног, точнее, перед нашими глазами, но, превращенный в аудиовизуальный дискурс, он одновременно исчез как таковой в своей вещественной плотности, хотя и стал при этом даже более ярким и красивым, чем на самом деле. Виртуальная реальность — это одновременно гиперреальность.

Мир и война превратились в знаковую, виртуальную реальность. Нынешнее поколение прожило жизнь без войны, но страх военной угрозы был самой настоящей реальностью. И раньше люди боялись войны, поскольку ни одно поколение не обходилось без того, чтобы так или иначе быть ею затронутым. Этот страх отсылал к совершенно реальным событиям — смерти, разрушению, голоду, пленению.

Парадокс современности в том, что страх войны является, может быть, более значимым, чем сама война. Здесь интересны два момента. С одной стороны, разрабатывается концепция «звездных войн», и таким об


разом война переносится с территорий Земли в звездное пространство. С другой стороны, нарастает эскалация страха, который выступает важной формой сохранения режима власти и порядка. Работа военной промышленности не имела бы внутреннего оправдания без угрозы агрессии. Эти кажущиеся противоречивыми тенденции, ибо перенос войн в космическое пространство снижает интенсивность страха, являются тем не менее взаимодополняющими. Война остается незыблемым оправданием существования государства и одновременно оказывается виртуальной реальностью. Кино заменяет настоящую войну. Это только кажется, что мы живем в мире. На самом деле каждый день на экранах телевизоров разворачиваются великие сражения, разрушаются города, льется людская кровь.

Глубочайшие изменения произошли в сфере искусства. Бросается в глаза смешение форм и стилей. Вместо дискуссий между представителями различных непримиримых направлений в искусстве сегодня царит полное отсутствие интереса к различиям, и они воспринимаются как само собой разумеющееся, встречающееся буквально на одном полотне, одна половина которого может быть выполнена в классической, а другая — в постмодернисткой манере. Искусство перестало творить идеальные образы, выражающие идеалы красоты. Оно всегда с чем-то соотносилось: с «самими вещами» или с вечными ценностями. Во всяком случае, оно отличалось от повседневности и уводило в мир прекрасного. Поэтому у него была своя территория: картинная галерея, музей, наконец, место в комнате, где человек отвлекался от «злобы дня», где взор его отдыхал, созерцая красивые изображения. Современное искусство формировалось как протест против резкого разделения прекрасного и безобразного, культурного и некультурного. Первый шок вызвала картина, изображающая писсуар. Кажется парадоксальным, что сегодня стоимость этой картины достаточна для строительства десятков этих нужных заведений. Почему же за не вызывающие удовольствия произведения искусства люди платят такие большие деньги?

Наряду с растворением вещей в искусстве происходит растворение искусства в вещах. Перечеркнув границу утопии и реальности, оно исчезает само. Таким образом, есть какая-то связь дизайна и акций авангардистов, протестовавших против производства прекрасных произведений, которыми может наслаждаться утомленный повседневными делами человек, против места и времени, отведенных искусству: выставочных залов и музеев, театров и концертов, которые посещают в свободное от работы время. Как бы высокомерно мэтры современного искусства ни относились к дизайнерам и модельерам, они делают общее дело — воплощают эстетические каноны в реальность и этим способствую исчезновению как реальности, так и искусства. Более того, эстетическое теперь уже ничего не выражает ни вне человека, ни внутри его. Оно соотносится само с собой и тоже становится похожим на работающий вразнос механизм. Циркуляция стилей и форм, смена моды заменяют проблему оправдания и обоснования, которая раньше соотносила изменения в искусстве с изменениями социально-культурных парадигм, ломкой мировоззрения и самопонимания человека.

СПИД, биржевой кризис, электронные вирусы, терроризм — все это связано и переходит одно в другое. СПИД — разновидность и следствие кризиса сексуальных ценностей, компьютеры играют роль вирусов на биржах. Такие кризисы имеют не только внутрисистемный характер, они прорываются наружу. Это проявляется прежде всего в катастрофах. Знаки кризисов подобного рода уже давно очевидны: СПИД приобрел эпидемическую форму, биржевые крахи с 1929 г. повторяются периодически, электронные сбои также имеют давнюю историю.

Хотя терроризм несопоставим со СПИДом и компьютерными взломщиками, однако он столь же непостижим, как и они. Программисты ведущих фирм создают программы, а взломщики их распрограммируют, подкладывают нечто вроде бомбы. Точно так же биржевые игроки — кажется, что они действуют против предпринимателей, ибо наживаются на их трудностях. Все эти действия протекают по модели терроризма, который может быть перенесен на понимание СПИДа, электронных вирусов и падения или повышения курсов акций на биржах.

Отмеченные процессы обладают своего рода дружественностью, которая проявляется в том, что они создают некий единый вихревой поток. Интеллектуалы, как защищающие традиционные культурные, научные и моральные ценности, так и великолепно владеющие оружием интеллектуального опровержения этих весьма эгоистично используемых в жизни заповедей, стремятся получить удовольствие от иронии и критики по поводу новых опасностей — вирусов, технических катастроф и кризисов. Это можно объяснить тем, что они проявляются не как действительные несчастья, а как некие виртуальные события[44].

Все данное от природы меняется: лицо, пол, дата рождения, точнее, система ее отсчета. Благодаря популярности астрологии звездные знаки задают новый стиль жизни. Даже данный нам природой пол, эту часть


судьбы, которая нам определена, этот минимум фатальности и инакос-ти, также можно изменять. Хирургия прекрасного не знает жалости, проникает в природу, гены, историю (которую она подчиняет правам человека). Все должно быть соразмерено и подогнано друг к другу. Поэтому мы повсюду наталкиваемся на нечеловеческую формализацию лица, речи, пола, тела, воли, общественного мнения.

Немногие историки, и среди них Якоб Бурхгард, признавали неизбежность и даже пользу зла в человеческой истории и тем самым сумели выйти за рамки моральной оппозиции. Среди философов Мандевиль в «Басне о пчелах» указал на позитивную энергию зла — насилия, лжи, роскоши, эксцесса. Моральное равенство и справедливость приводят к застою. Общество живет за счет энергии зла. Макиавелли, которого причисляют к философам зла, стоит на более умеренной позиции: указывая на неизбежность зла, он наряду с ним отмечает и проявления добра. Того и другого примерно одинаково в любом периоде истории, и они часто порождают друг друга. Добродетельные поступки могут оказаться причиной плохих последствий, например, если помощь оказывается дурному человеку, злобность которого проявляется и усиливается по мере того, как он встает на ноги. И наоборот, зло рождает ответную реакцию — мужественную борьбу, решительность, сострадание и поддержку, а они укрепляют жизнеспособность общества.

Запад тщательно и всесторонне разработал меры, препятствующие проникновению зла в свою замкнутую общественную систему. Голод, болезни, неравенство, эксплуатация, воровство и тем более насилие и убийство — не просто осуждаются: создана мощная техника борьбы с проявлениями зла. Медицина в борьбе с инфекционными заболеваниями принимает настолько радикальные профилактические меры, что стремится избавить нас от воздействия любых патогенных микробов, разрабатывает эффективные препараты для очищения организма от разного рода отходов. И несмотря на это болезни не только не отступают, на место прежних проказы, чумы и сифилиса приходят новые заболевания. Теперь уже ясно, что они вызваны ослаблением иммунной системы, которое, в свою очередь, произошло во многом из-за того, что организм оказался в искусственной профилактической среде и утратил способность самостоятельно справляться с вирусами.

Настигающая нас катастрофа состоит не в исчерпании ресурсов. Энергии во всех ее формах все еще много и ее хватит на обозримое будущее. Атомная энергия, энергия солнца, потоков воды и воздуха и даже природных катастроф и вулканов, вращения Земли — неисчерпаемы, если доверять техническим расчетам. Драматична лишь динамика неравновесности, из-за которой несвязанная энергия может привести к катастрофе. Все цепные реакции, будь то вирусы или деление частиц — потенциально катастрофичны. Нет никакой защиты ни от эпидемии, ни от атомного оружия. Общая система преобразования мира на основе энергии, кажется, неизбежно включает эту эпидемическую фазу, ибо по своей сути энергия есть трата, падение напряжения, различие, неравновесность, миниатюрный взрыв, который производит позитивный эффект, но имеет тенденцию выйти из-под контроля и разразиться в форме катастрофы.

Согласно английским моралистам, источником энергии общества могут быть эксцессы, зло, пороки. Такое утверждение противоречит экономическому постулату, в соответствии с которым израсходованное должно возмещаться трудом. Мы наблюдаем обратное: чем больше расход, тем больше энергии в обществе. Поэтому следует учитывать именно энергию катастрофы, а не экономический расчет. Определенная доза преувеличения, свойственная духовным процессам, позволяет, таким образом, подходить и к материальным процессам. Людей тоже нельзя понять исходя из принципа эквивалентности. Свою энергию жители мегаполисов черпают из зачумленного воздуха, скорости, паники, страха, из нечеловеческих условий существования. Сюда можно добавить наркотики и связанные с ними формы обмена. Всякое представление о нормальном функционировании опровергается. Всё взаимодействует в общем потоке преувеличения, от которого все получают импульс жизни и вновь тратят полученное как одержимые, с холодной страстью оставшихся в живых.

Может ли тотальный бог экологии справиться с ускорением техники и энергии в направлении непредсказуемого конца, или может быть мы имеем дело с разновидностью игры, правила которой нам неизвестны? Очевидны перверсивные последствия всех наших мер предосторожности и контроля. Кто знает, к каким опасным последствиям приведут профилактики в экономической, социальной, медицинской, политической сферах: под знаком безопасности может установиться эпидемический террор. Ясно одно: комплексность исходных данных, непредсказуемость всех возможных эффектов не оставляют никаких сомнений относительно ограниченности научных прогнозов. Процессы, в которых как индивиды, так и коллективы выступают своеобразными актерами, дают возможность различения добра и зла только в маленьких ограниченных сферах. В сложных же, комплексных процессах, где имеет место непре-дусматриваемая вероятность катастрофы, невозможно требовать, чтобы счастье существовало 10 . несчастья, а добро без зла. Однако прин


цип зла реализуется не в критической, а в криминальной форме. Ее оправдание невозможно в современном либеральном обществе. Позиция, защищающая злое и бесчеловечное, отвергается обществом на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке.

Исламский терроризм противопоставил всему миру с его политическими, милитаристскими, экономическими тотальными противоположностями единственное оружие: принцип зла. Он отверг западные ценности прогресса, рациональности, политической морали и демократии. Он отрицал универсалистский консенсус относительно всех этих благ, ввел в действие силы зла, энергию проклятья, блеск и силу аттракторов. Только он имеет сегодня слово, ибо противопоставил манихейским позициям свое право говорить зло и устанавливать террор. Что заставило его это сделать, в сущности, не так уж важно. Важно его абсолютное превосходство перед Западом, где больше нет возможностей изрекать зло и где все негативное заглушается виртуальным консенсусом. Даже наша политическая власть стала тенью этой функции, она существует только благодаря символическому обозначению другого, чужого, врага.

Если происходит разрушение перегородки между двумя пространствами, необходимо, как показывают в кино, срочно заткнуть дыру, чтобы снова разделить различные миры. Терроризм, захват заложников — это и есть акт проделывания таких брешей, угрожающих существованию нашего искусственного универсума. Актуальный ислам, с которым средневековый ислам не имеет ничего общего и который должен восприниматься не в моральных или религиозных, а в стратегических понятиях, ставит своей задачей методическое проделывание брешей в оболочке западного мира, чтобы выпустить его ценности в пустоту. Ислам не предпринимает каких-либо революционных наступлений на западный мир, он вообще не стремится к его покорению и завоеванию: достаточно дестабилизировать его посредством инфекций — агрессии зла, которому Запад ничего не может противопоставить. Эти дыры, выпускающие последние остатки западных ценностей в пустоту, представляют собой самую серьезную угрозу.

После падения СССР советник Белого Дома Фукияма успокоил мировую общественность тезисом о конце истории: история кончилась, потому что больше нет альтернатив европейскому пути развития. Наступила эра глобализации, которая характеризуется не только новыми формами и масштабами взаимосвязей людей, но и признанием ее как безусловного блага, как эры мирного сотрудничества на почве общеци-вилизационных ценностей и достижений. Акции террористов вновь обнаружили утопический характер надежд на достижение единства путем экспансии европейской цивилизации. После падения СССР исламские фундаменталисты перехватили знамя борьбы с Западом, причем не только с его колониалистской идеологией, но и с цивилизацией. Исламисты вовсе не считают ее идеальной формой жизни и противопоставляют демократии и комфорту совсем иные ценности. Арабские террористы — это не представители «мирового зла», а камикадзе другого мира, в котором сама жизнь понимается по-другому, не так, как в Европе. Многие снова говорят о конфликте цивилизаций и призывают к тому, чтобы и цивилизованный мир стал другим. Чтобы сохраниться и выжить в борьбе с «варварами», он вынужден вернуться в свое «ужасное» прошлое и противопоставить брутальной силе свое оружие. Так, на место демократических переговоров на сцену истории вновь выходят боевые действия и вновь создается угроза мировой войны, о возможности которой в предыдущие полстолетия говорили как о конце истории, причем не в переносном смысле, а буквально.

Если подвести некоторые итоги, то можно сказать, что теоретики поспешно заявили о смерти богов, этносов, наций, государств, классов и т. п. И все-таки было бы опрометчиво утверждать, что возвращается ужасное прошлое с его насилием и войнами. На самом деле ничего не возвращается. Сравнение современных конфликтов с прошлыми, а главное, способы их разрешения, позволяют сделать вывод, что они вовсе не определяются человеческой природой. Совершенно не достаточно сказать, что человек зол или добр по природе, что есть полноценные и неполноценные расы. На самом деле как учение о расах, так и теория цивилизаций являются во многом идеологическими мифами. Различия людей задаются не столько природными или этническими, сколько культурными, социальными, экономическими, коммуникативными факторами.

Перечисленные выше теоретические трудности, вкупе с нарастанием этнических и даже цивилизационных конфликтов, заставляют нас задать себе вопрос: не заблудился ли разум на своих собственных дорогах, не способствует ли он окончательной деструкции традиционных форм солидарности людей? Прежде всего, вызывает сомнение миф о том, что цивилизация начинается там и тогда, где и когда «отсталые» народы вступают на европейский путь развития. На самом деле так называемые «дикие», «варварские» народы ищут и находят эффективные способы сдерживания человеческих аффектов, и если сравнить их с нашими нормами поведения, то, возможно, варварами окажемся мы, а не они.


Античное определение человека как политического животного акцентирует обстоятельство, что человек ведет общую жизнь с другими. Что означает здесь предикат «политическое»? По-видимому, он характерен не только для человеческих ассоциаций, так как Аристотель перечисляет и других животных, особенно среди насекомых, которые живут сообща. Таким образом, «политическое» применимо не только к человеческим, но и к животным объединениям, и вовсе не нацеливает на полис и иные формы социальной жизни. Оно указывает на то, что с самого начала человек живет не один, а вместе с другими, и причем не только с целью продолжения рода или трудовой кооперации.

Хотя оседлость является сравнительно поздним состоянием человека, однако, будучи номадом, он обитал не в бесконечном универсуме, а в том, что мы сегодня называем окружающей средой, или «бытием-в-мире». Он перемещался в своих ареалах не как изолированный автономный индивид, находившийся в конкурентных отношениях с другими индивидами, а в рамках спаянного телесными связями коллектива, который в собственном смысле и образовывал то, что можно назвать местом обитания человека, наполненное знаками, образами, звуками и ароматами, издаваемыми окружающими его людьми и предметами.

Место как особое коммуникативное пространство еще не устранено окончательно науками, вышвыривающими человека в бесконечный космос, и сохраняется как атмосфера человеческих взаимоотношений, основанных на телесной близости и душевном доверии. На основе господствующей индивидуалистической идеологии весьма трудно представить себе этот способ единения людей. С точки зрения индивидуализма общество вторично, оно возникает как продукт общественного договора. Напротив, позиция Аристотеля о том, что люди живут обществом по природе, в корне отличается от теории Гоббса, у которого утрачена догадка о нередуцируемости человеческой общности. Теория общественного договора затеняет роль сильных взаимосвязей в антропологическом исследовании. Сегодня мы вообще не понимаем, что за «дело» заставляет индивидов жить сообща, что за априорное стремление тянет живые существа друг к другу? На этот вопрос можно отвечать как с микрологической, так и макрологической позиции. Первая опирается на анализ внутреннего тела, которое формируется в лоне матери и всегда ищет своего двойника, родного брата, которого любят преданно и безрассудно. Вторая исходит из того фундаментального факта, что на протяжении всей своей эволюции от каменного века до современности именно внутренние когерентные связи каждодневно связывали людей воедино. Имеративной формой жизни людей всегда являлся коллектив, в котором принадлежность к группе определялась именно сильными связями, гораздо более сильными, чем те, что описывает теория коммуникации, и даже романтические, коммунитаристские и организационные теории взаимодействия.

Так же как в христианской теологии единство троицы не поддерживалось никакими стенами, единство членов первобытной общины не нуждалось в вале или рве для своего сохранения. Городская ограда не только задерживала врагов, но и исключала бегство своих. В древности стены были не нужны, потому что никто не хотел убежать. Долгое время древние поселения не нуждались в ограде для манифестации своего радикального желания быть вместе. В то время, когда люди не огораживались стенами, каждая группа, образующая эндогенное единство, формировала ландшафт сообразно собственной форме. И без массивных архитектурных скреп каждая мы-группа закрепляла и сохраняла себя специфическим гештальтом, для которого были характерны центростремительные силы и движения, сохраняющие целостность. Все первичные культурные единства могут быть поняты как себя воспроизводящие морфогенетические процессы.

Что моя мысль составляет мое личное внутренее переживание, которое скрыто и недоступно для других, что мои знания и идеи принадлежат исключительно мне, что содержание книг и других текстов раскрывается благодаря рефлексии познающего субъекта — все эти важные современные идеи вряд ли могли иметь в прошлом хоть какое-нибудь значение. Древний человек был гораздо больше озабочен окружающим миром, чем собственными переживаниями, и представление о приватности идей не имело смысла ни для его собственного опыта, ни тем более для общества, в котором он жил. Долгое время он вообще не имел в социальном пространстве своего отдельного места и даже не мечтал о нем. В небольших коллективах дело одного является делом, мыслью и заботой остальных.

Представление о внутреннем Я, куда имеет вход только сам субъект, возникает не раньше античности, когда появились мудрецы, называвшие себя философами. По их мнению, только собственная мысль может быть истинной. Лоном для таких людей является собственная голова: свободная мысль приходит неожиданно, вынашивается в пещере своего сознания, а не формируется совместно с другими. В дифференцированном обществе психотерапевты вынуждены тратить значительные усилия на то, чтобы привести чувства и мысли людей хоть в какое-то соот


ветствие, иначе патогенные микробы создадут угрозу существования общества. Я не являюсь творцом и собственником мысли, ибо она является продуктом сотворчества с другими. Тезисы «я могу мыслить» и «я хочу мыслить» также неразделимы.

Церебральному индивидуализму противостоит вера в то, что мозг работает только в игре с другим, т. е. если укоренен в ансамбль. Один мозг — лишь медиум того, что делает другой мозг. Только в отношении с другим я могу обнаружить собственное своеобразие, только резонируя с ним эмоционально, я могу мыслить. Если алфавитная коммуникация основана на дистанции, то эмоциональная — на близости мозгового и нервного коммунитаризма. Книга, как и отшельничество, требует одиночества, тишины, пустыни. Эмоциональная коммуникация предполагает наличие другого, близкого и родного человека. Процесс цивилизации имеет место там и тогда, где и когда они оказываются взаимосвязанными (например, в эпоху книг и лекций возникает «республика ученых», основанная на дружбе).

В «круге первом» нашего бытия, когда мы уютно покоились в плаценте и благодаря пуповине, связывающей нас с матерью, постоянно подпитывались ее кровью, не только отсутствовало разделение на субъект и объект, но и любое другое деление: лоно матери — это и есть первоначальная коммуна, о восстановлении которой мы все время мечтаем. Выход на свет, разрезание пуповины, первый глоток воздуха и громкий плач — вот что характеризует наше рождение. Мы всю жизнь хотим оставаться сосущими младенцами, ибо оральная связь — это самая интимная связь, и единство кормящей матери и ребенка — это самое прочное единство. Отношения с другими так или иначе строятся на этой основе.

Номадический человек идентифицировался по матери, лоно которой и было вратами в мир и также символом возвращения обратно. Кто ты, откуда ты произошел, к какому колену, роду ты принадлежишь? Такими вопросами осуществлялась идентификация у древних людей. Оседлось и собственность на землю дали новые критерии идентичности: из каких земель ты пришел, на какой территории ты вырос, как называется твой город, кто правит твоей страной — вот новые вопросы, которые задавали незнакомому человеку в эпоху неолита. Утрата матери произошла в эпоху, когда сложился обмен женщинами, которые стали первым товаром.

Тоска по единству утоляется голосом, который напоминает нам о волшебном шопоте матери, дарующей свое молоко. Наконец, магнетопатия, завораживающие глаза другого, воздействие его взгляда также связаны с первоначальным взглядом любящей матери. Так мы можем объяснить значение лица. Какие бы социальные конструкции лица мы ни брали, они должны сохранять связь с тем лицом, которое склонялось над нами в детстве.

Как формируются лица родного и чужого? Почему одни лица кажутся нам привлекательными, а другие отталкивающими? Можно представить, что окружающие нас после рождения лица матери, отца и родственников задают некие эталоны если не красоты, то дружественности. Существует даже теория импритинга, согласно которой эталоны восприятия ребенка задаются картинами, которые рассматривает мать во время беременности. Концепция восприятия окружающего мира как родного и теория импритинга не вполне согласуются. Первая замкнута на семью, этнос, а вторая предполагает возможность воздействия на наше зрение культурных образцов. Например, если мать окружена иконами, то изображенные на них Христос, Богоматерь и святые становятся эталонами для селекции. Точно такими же фильтрами могут стать портреты вождей, символы империи и иные знаки власти. Биоэстетики рекомендовали молодым мамам для формирования хорошего эстетического вкуса ребенка рассматривать художественные альбомы. Наше восприятие, если всерьез принимать теорию импритинга, скорее всего, формируется окружающей рекламой и другой массовой видеопродукцией.

Солидарное единство сохраняется как пение и восприятие музыки. Здесь также трудно провести черту между субъективным и объективным, ибо мы не можем сказать, где звучит музыка — вне или внутри меня. Правильнее сказать, что мы растворяемся в ней. Продолжая мысль Ницше о роли дионисийского начала в культуре, можно высказать предположение, что именно желание раствориться, слиться в первоначальное единство, которым мы были связаны в эмбриональном состоянии, влечет молодых на дискотеки. Только там автономные изолированные городские индивидуалисты могут удовлетворить свою жажду контакта.

Далеко не все племена и первобытные орды достигли того состояния, которое называется «народом», и тем более полисной или даже имперской формы, которую вслед за Шпенглером и Тойнби можно назвать «миром». Мир — это не просто собрание всего, что есть, а именно форма, которая ставит границы. Интегративным символом такого единства, которое зовется миром, может служит гомеровский образ океана,


охватывающего ойкумену. Аналогичным символом у китайцев является небо, охватывающее и ограничивающее поднебесное царство.

Основой современных философских и научных представлений о бесконечной Вселенной, просторы которой покоряют космические корабли, является новый тип коммуникации, медиумом которой являются уже не книги, а сигналы — носители информации, подлежащей расшифровке и истолкованию на основе научного методы. Информационная революция привела к созданию единого коммуникативного пространства. Особенно благодаря Интернет можно свободно пересекать границы национальных государств и практически мгновенно связаться с любым жителем Земли, если, конечно, он является владельцем персонального компьютера, подключенного к «всемирной паутине». Вместе с тем, наша макросфера оказывается холодной и современный человек переживает своеобразный морфологический стресс. Нельзя сказать, что социосфе-ра полностью глобализировалась, но противоречия между ее подсистемами нарастают и грозят разрушить ее «автопойэзис». Очевидно, что для укрепления общества и преодоления фрустрации индивидов недостаточно одних переговоров и необходимо приложить усилия для рекультивации традиционных форм солидарности.