Задумаемся: что мы — просвещенные люди XX в. можем сказать о таких религиозных феноменах, как первородный грех, искупление, преображение. Все эти истории оказались переформулированными нами так, что попали под морально-юридические нормы. Но в результате происходит искажение первоначальных религиозных и философских дискурсов. Разрушительные последствия рационализма проявились на примере эволюции религии. Христианство ничуть не менее, а может быть даже более радикально, чем античная философия. И если учесть, что религия имеет значительно большее воздействие на народные массы, чем философия, то легко представить себе последствия функционирования ее в виде противоречивых и непонятных историй и пророчеств. Неудивительно, что число людей, комментирующих древние писания, все увеличивалось, и, наконец, в форме протестанства религия превратилась в какое-то морализирование и политическую экономию, когда накопление и обращение капитала, экономия, расчет, самодисциплина и сдержанность стали основными религиозными аскетическими действиями.

Кьеркегор был одним из первых, кто восстал против рационалистической и моралистической интерпретации религии. На примере реконструкции легенды об Аврааме и Исааке он показал, что вера выходит за ординар социума и требует безмерного. В работах российских философов Соловьева, Несмелова, Трубецкого, Франка, Бердяева также были предприняты попытки преодоления социальных противоречий на основе духовных практик.

Рассмотрим для примера бунт Достоевского и критику христианской морали Ницше. «Легенда о Великом Инквизиторе» поражает тем, что в ней отрицается не Бог, а мир Божий. Тварь не отрицает Творца, она отрицает его творение и тем самым самое себя, остро переживая разлад замысла творения с тем, как она фактически сотворена. «Я должен сделать одно признание, — говорит Иван Карамазов. — Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних». И далее он делает признание: я ненавижу человечество, но люблю маленьких детей. Карамазов говорит о том, что невинные дети страдают за отцов, но он, понимая это, не может принять их страдания. Далее Достоевский описывает страдания ни в чем не повинных детей так, как умеет делать только он: точно нож проникает в дрожащее от боли и ужаса тело, а слезы и кровь жгут руку убийцы. «Выражаются иногда про зверскую жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть жесток так, как человек... Человек в жестокость свою влагает какую-то утонченность, тайное и наслаждающееся злорадство». Все эти рассказы о насилии и убийствах, совершаемых людьми, приводят Ивана к выводу: «Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, — то создал он его по своему образу и подобию». После истории о том, как крепостной мальчик ушиб лапу собаке барина и был затравлен собаками, Иван спрашивает брата, что бы он сделал, и Алеша ответил: расстрелял бы. Затем он поправляется, ибо это несовместимо с христианским прощением. Но Иван продолжает тему и говорит о необходимости страданий и отсутствии виновных. Он восклицает: «Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю, — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя». И далее знаменитая фраза о том, что он не желает быть навозом для будущих поколений и желает сам присутствовать при акте прощения, когда «зарезанный встанет и обнимется с убившим его». Но даже если бы он узнал, зачем все это было, и увидел своими глазами прощение, то не принял бы его. «Когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: прав Ты, Господи,... Но вот этого-то я и не могу принять». Иван отказывается от «гармонии», ибо слезы ребенка остались неискупленными. Такая гармония требует слишком высокой цены — отказа от мщения, и Иван не в силах ее заплатить, поэтому «возвращает билет» на вход в рай заранее. Это бунт.

Не отрицая Бога, не сомневаясь в конечном воздаянии за муки, Иван не принимает ни Божьего царства, ни воздаяния. Оскорбленное чувство справедливости поднимает бунт против Бога. Как Он мог допустить греховность, доходящую до истязаний ближнего, и одновременно вложил любовь к людям? Страдания превысили чашу терпения. Так произошло еще одно самоотрицание религии — внутри ее самой, в самом ее сердце — в вере.

Религия дает высший синтез, то, что Ницше называл Смыслом. Зная его, легче переносить жизнь в частностях. Религия дает три опорные точки восстановления смысла, которому постоянно угрожают страдания и муки людей. Грехопадение объясняет наказание и примеряет со страданием. Искупление дает надежду на спасение. Воскресение и страшный суд дают веру в окончательную победу правды. Пока есть эти точки, человек будет жить и возрождаться. Смерть, мучения, труд, несправедливость и обиды — все это переносимо, если есть вера. Но без


них, даже при наличии благоприятных условий, человек погибнет или выродится. Таким образом, Достоевский понимал смерть Бога как самое ужасное несчастье: «Если Бога нет, то все позволено». Почему же тогда сам Достоевский сотрясает эти устои? Достоевский расшатывает веру в Бога тем, что пытается вернуть человеку право на справедливость. Чувство справедливости, возможно, самое древнее и одновременно самое близкое и достоверное для человека. Именно на его основе и одновременно для ограничения и контроля за ним, собственно, и сформировалось понятие христианского Бога — заступника слабых и обиженных и одновременно строгого судьи, берущего на себя право осуществлять акт справедливого возмездия.

Справедливым является только Бог, а человек должен смиренно терпеть и переносить несправедливость, надеясь на будущее возмездие со стороны Бога. Но от чувства справедливости нельзя избавиться. В нем есть что-то мистическое. Именно оно восстает против божьего мира, который не удовлетворяет критерию справедливости, и человек отказывается от этого мира. Но что будет? И. Волгин в своей книге «Последний год жизни Достоевского» на основе анализа различных архивных материалов выдвинул предположение, что писатель хотел сделать Алешу в последней незаконченной части «Братьев Карамазовых» не монахом, а революционером-террористом. Несомненно, в диалектике Достоевского есть что-то сатанинское. Пытаться разрушить ее, — как подметил В. В. Розанов, — очень трудное предприятие: «Ею подкапываются опоры бытия человеческого, и это сделано так, что невозможно защищать их, не вызывая в человеке горького чувства оскорбления. Он сам невольно вовлекается в защиту своей гибели, не временной или частной, но всеобщей и окончательной»[19].

Розанов пытается возразить Достоевскому, используя психоаналитический аргумент: всякий раз, когда страдание слишком велико, в душе пробуждается стремление не расставаться с ним. Незаслуженное страдание вызывает особое наслаждение. Поэтому человек предпочитает остаться неотомщенным и страдать, ибо отомстив сам или приняв возмездие, человек вновь утратит смысл, окажется перед лицом выбора, а этот выбор приведет к такому действию, как преступление Раскольни-кова. Именно поэтому чтобы парализовать желание отмщения, Розанов пытается спасти идеи первородного греха в отношении невинных детей: беспорочность и невинность детей явление кажущееся, на самом деле в них скрыта порочность отцов. Страдание имеет очищающее значение: мы несем в себе множество грехов и ощущение их тяготит нас, поэтому нам нужно и мы ждем страдания, чтобы искупить греховность. По мнению Розанова, Достоевский абсолютизировал страдания детей. Он считал виновником их страданий Бога. Кто же может искупить это? С таким вопросом мы переходим, собственно, к самой Легенде, где Достоевский подвергает сомнению евангельскую часть Христианства.

Смысл возражения Достоевского состоит в том, что никакого искупления не было, была лишь ошибка, и религия держится на этом обмане. Более того, человеку необходим этот обман, чтобы жить на земле. «Легенда» переносит читателя в XVI столетие, когда разгорелась борьба между различными религиозными идеологиями. На землю возвращается Спаситель, вероятно, с целью инспектировать результаты распространения своего учения, и все узнают Его, ибо по-прежнему ждут от него облегчения страданий. Мать недавно умершей девочки бросается к его ногам с просьбой воскресить дитя, и Бог не может отказать ей. Воскресение ребенка вызывает ужасное смятение в народе, и Инквизитор приказывает арестовать виновного. Между ними происходит значительный разговор. Инквизитор спрашивает: зачем Ты пришел, ведь Ты знаешь, что пришел мешать, я сожгу Тебя. До Спасителя как бы начинает доходить то, чего он на самом деле не знал. Он пришел на землю с самыми благими намерениями, а человек — эта «дрожащая тварь» — открывает ему ужасную тайну. Он понимает неуместность своего присутствия: его новое появление было чудом, которое вносило в историю принуждение и отнимало у людей свободу выбора. Но Инквизитор на этом не останавливается. Свобода уже отнята, и отнята во имя Бога и для блага людей. «Только теперь, когда мы побороли свободу, стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей». Далее Инквизитор говорит, что земная жизнь управляется законом страдания, и между ним и Истиной, которую проповедовал Христос, лежит бездна.

Можно отметить существенное отличие «Записок из подполья» и «Легенды». В «Записках» речь идет об «активном нигилисте» — ретроградном господине, который, глядя на вырождающийся мир порядка и обмена, мир скучный и рациональный, говорит: « А что, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу ногой?» В «Легенде» человеческий мир изображается уже не как удобный хрустальный дворец, выстроенный по последнему слову науки, а как юдоль скорби, где и сами бунтовщики измучены страданиями до предела.


Достоевский протестует против религиозного мифа. Он пытается восстановить те три искушения Дьявола, которым был подвергнут Спаситель в пустыне: 1) Преврати камни в хлеб (на что Сын Божий ответил: не хлебом единым сыт человек). 2) Прыгни с крыши Храма, и пусть Бог спасет тебя (на что Христос ответил: не искушай Господа Бога твоего). 3) Откажись от Бога, поклонись Дьяволу и получишь власть над миром (на это Спаситель ответил: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему Единому служи). Инквизитор говорит Пришельцу: Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья. Эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье, ибо поиял, что нельзя искушать Господа и веру в Него. Итак, искупление и искушение. Как их связал Достоевский? Он не верит в искупление и утверждает силу искушения.

И в самом деле, нужда и горе, голод и холод стали движущими силами европейских революций. Голодная толпа — вот кто выступил на арену истории. Хлебные бунты перечеркнули надежды религиозных утопистов на веру в Бога. Как же можно управлять коллективным телом толпы, если надежды на разум и веру не помогают? Деятели Французской революции пытались управлять им гильотинами и митингами. На самом деле победил культ государства и машины, способных утолить вековечный голод. Достоевский пользуется языком «Откровения» для описания эпохи прогресса как власти Зверя на земле. Инквизитор говорит: нет ни преступления, ни греха, а есть только голодные. Накорми и тогда спрашивай с них добродетели... Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой; но Ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклониться перед Тобою бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы хлеба небесного... Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть... Вместо того чтобы овладеть свободой людей, Ты увеличил им ее еще больше... Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода совести, но нет ничего и мучительнее. Человек отвергает идею Бога, поскольку он стоит перед неразрешимыми на ее основании проблемами: учение, пришедшее спасти мир, погубило его. Точнее, это учение даровало спасение лишь избранным, но оно оставило без поддержки безвинно слабых.

Далее Инквизитор раскрывает смысл своего исправления акта искупления на основе учета всех трех искушений: «Мы исправили подвиг

Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете... Зачем же Ты пришел мешать нам?» Таким образом, в советах могучего и умного Духа, искушавшего Иисуса в пустыне, заключались тайна всемирной истории и ответ на потребности человеческой природы; советы эти преступны, но сама человеческая природа извращена. И нет средства иначе как через преступление ответить на ее требования, нет возможности другим способом сохранить племя этих извращенных существ, как приняв само это извращение за основу, т. е. ответить ложью идеи на ложь человеческой природы. Вероятно, большего отчаяния и грусти нет в мировой литературе. Ложь разоблачается, но и правды не видно. Поэма завершается тем, что Узник целует Инквизитора и тихо уходит.