В статье «Старый и новый национальный мессианизм» Е. Трубецкой показывает, как выворачивается русская идея и какова ее обратная сторона. При последовательном проведении русской идеи она неожиданно переходит в свою противоположность. Эта логика состоит в том, что в поисках идеи озабоченные ею мыслители проглядели реальное своеобразие России.

Национальный мессианизм всегда выражался в утверждении русского Христа, и Бердяев совершенно правильно считает его признаком утверждения исключительной близости и первенства какого-либо народа к Христу. Классическим выражением национального мессианизма является ветхозаветный мессианизм, утверждающий богоизбранность еврейского народа. Однако в Новом Завете рисуется картина предательства Христа Иудой и утверждается вселенский характер Христианства.

Относительно русского мессианизма, настаивавшего на исключительности русского религиозного сознания, можно сказать, что он постепенно трансформировался. В. О. Ключевский характеризовал этот мессианизм как притязание на собственного русского Бога, который остался неведом другим народам. Эти утопии были прерваны петровской модернизацией. Новая, славянофильская его форма, представленная Хомяковым, также опирается на веру в Россию как единственную спасительницу остальных народов и подстановку на место вселенского — православного, а на место православного — русского. Достоевский еще более усилил эту идею своим утверждением, что Европа проповедует не Христа, а антихриста, что единственным народом-богоносцем остался русский народ.

B. C. Соловьев не соглашался с тем, что католическая и протестантская церкви уклонились в язычество, однако выдвинул мысль о теократии, призванной утвердить Царство Божие на земле в форме святого российского государства. Соловьев в конце концов согласился с Гегелем, который считал такое государство фанатическим или, как бы мы сказали сегодня, «фундаменталистским». В «Трех разговорах» Соловьев так классифицирует Христианство: католическое основано на авторитете апостола Петра, протестантское — апостола Павла, русское — апостола Иоанна.

C. Н. Булгаков указывал на несовместимость миссионизма (вера в исключительную миссию русского народа представлять Христианство) и вселенского характера христианской религии. Напуганный тем, с какой легкостью мессианизм переходит в национализм, Булгаков предложил идею «национального аскетизма», согласно которой следует приостанавливать веру в богоизбранность и культивировать чувство ответственности. Вместе с тем быть ограниченным мессианалистом также невозможно, как быть «чуточку беременной». Булгаков замечает, что вера в «русского Христа» предполагает релятивизм и порождает веру в немецкого, французского Христа.

Эту проблему пытался решить еще Б. Спиноза, который нашел выход в различении национальных церквей, вынужденных приспосабливать веру к народным обычаям, и истинного Христианства, опирающегося на разум. Народная по форме и вселенская по содержанию христианская религия, по Булгакову, находит свое осуществление в России. Но этот вывод не кажется логичным. Булгаков так или иначе вынужден допускать особые преимущества русского народа, которые он видит в «совершенно особом восприятии божественной плеромы». Но уж если речь идет о «плероме», то преимуществом в ее восприятии должен быть не частный, а универсальный горизонт. Этой точки зрения на национальное не как обособленное, а универсальное, входящее в синтез с другими народами, придерживался и Е. Трубецкой: подлинный Христос соединяет вокруг себя в одних мыслях и в одном духе все народы.

Бердяев проводил «мистическую» точку зрения на национальное. Даже если народ, нация перестают быть социальными реальностями и превращаются в гражданское общество, все-таки мифический остаток «нации» оказывается достаточно действенным, чтобы влиять на политику. Например, сегодня, развивающиеся страны стремятся встать на общецивилизационный путь развития и при этом яростно отстаивают свое национальное своеобразие. Заслуга Бердяева состоит в указании на антиномичность религиозного, национального, культурного, государственного (имперского) мессианизма. Трубецкой упрекает его за попытку соединить несоединимое и вместе с тем полагает, что национальная гордость и готовность служить другим народам (идея «религиозного интернационала» B. C. Соловьева) вполне соединимы. Правда, он поясняет, что речь идет о «царственном достоинстве» по отношению к низшему и о смирении по отношению к высшему. Однако нет никакого ясного и универсального алгоритма утверждения своего и признания другого, идет ли речь о «высшем» или о «низшем». Эта антиномия не решается «любовью». На самом деле другое можно только переносить, и это требует культивации способности терпеть другого в его инаковости и воздерживаться от его «понимания» или иных форм колонизации, даже таких, как любовь.

Трубецкой видит выход из тупика мессианизма в миссионизме, который предписывался Христом как необходимость «учить и крестить все народы». При этом Трубецкой мечтает об объединении народов. Он указывает на то, что у русских мессианистов на первый план выходило универсальное и затенялось особенное. Он предлагает найти такую форму единства, в которой, наоборот, могло бы существовать и особенное. Нельзя видеть русское только в том, что это истинная форма универсального. Когда такие притязания развенчиваются, то наступает, как у Чаадаева, отчаяние. Как говорил Соловьев: Россия — или народ-богоносец, или колосс на глиняных ногах. Таким образом, то, что Россия не похожа на Божье царство, не должно стать парализующей мыслью, а напротив, должно стимулировать поиски своего пути к нему. Однако на деле такого объединения не происходит. Сегодня право учить узурпировано Европой, которая инвестирует свой культурный капитал во все страны мира, и это приносит ей высокую прибыль.