Сократовский диалог

Среди прочих достоинств свободные мужчины древнегреческого полиса обучались умению «держать» речь. Поэтому каждый, кого спрашивал Сократ, не мог отказаться отвечать. Но нередко это приводило к пустопорожней болтовне.

Постепенно Сократ отказывается от навязчивых вопросов и становится скорее не спрашивающим, а испытуемым; он стремится на деле доказать свое притязание на знание. Знание не просто состоит в изречении истины, а достигается в диалоге, предполагающем безграничную готовность к обоснованию всего сказанного. Нацеленность на предмет, учет разнообразных мнений делает диалог диалектической и одновременно научной формой речи.

Диалог Сократа меняет само понятие знания. То, что сообща обсуждается, не есть некая тайная, священная и недоступная профанам мудрость, а наоборот, доступное и понятное для всех знание о благе, составляющего бытийный способ человеческого существования. Человек живет на основе понятия добродетели (arete) и понимает себя исходя из возможности блага. Совершенство — государственное качество гражданина полиса. Однако далеко не каждый понимает свое назначение и далеко не всегда оно может быть описано как нормативно-обязательное знание.

Чаще всего знание блага еще не ведет к конкретным добродетельным поступкам. Отсюда то, чего добивается Сократ, нельзя считать чем-то вроде общих моральных норм. Скорее, его интересует вопрос, как они применяются тем или иным индивидом в тех или иных обстоятельствах. Каждый должен уметь дать отчет, почему он поступил так, а не иначе.

Диалог является как раз наиболее оптимальной формой разговоров об этическом. Ни одно отдельное знание или умение не является благим само по себе и нуждается в оправдании. Но это не вопрос о долге или некой общей обязанности, о которой знают и которой следуют. Даже в том случае, когда не нарушают общепринятых норм, поведение может оказаться плохим и наоборот, например, временное отступление с целью собраться с силами и победить не является трусостью. Отсюда и возникает необычный вопрос Сократа о том, что делает благим тот или иной поступок. Однако вопрос Сократа отчасти и опасен: если понимание высшего блага сомнительно, то не следует ли принять в качестве наиболее достоверной ориентации принцип наслаждения?

Итак, благо может пониматься как моральное и как гедонистическое понятие. Но даже в случае выбора удовольствия следует спросить не только о том, для чего оно, но и о том, на что оно опирается. Сократовский диалог, с одной стороны, нацелен на опровержение принципа удовольствия, но, с другой стороны, не ведет к аскетизму, а наоборот, стремится определить, в чем состоит истинное удовольствие.

Опровержение Сократ осуществляет с помощью иронии: поддаваясь напору противника, признавая себя недостаточно сведущим, он затем в полной мере использует коммуникативную возможность сократовского диалога и задает каверзный вопрос. Требуя все новых уточнений и дополнений, Сократ радикально изменяет исходную установку того, с кем он вступил в разговор, пытается показать оппоненту неприемлемость его тезиса для самого себя.

Так, при обсуждении пригодности удовольствия и хорошего самочувствия служить критерием блага выясняется, что необходимо знать причины удовольствия и страдания. Таким образом, гедонист вынужден учитывать то, что находится за пределами существования, и признать, что есть некая высшая мера, благодаря которой можно оценивать степень самочувствия. Так сводятся воедино истина и удовольствие. Опыт хорошего самочувствия нуждается в оправдании исходя из назначения человека.

Логос в сократовском разговоре имеет гипотетический характер, что означает, что он должен доказываться в работе постижения множественности вещей на основе единого. Мудрец и гедонист — разные фигуры и не могут договориться, разве что договориться быть толерантными. Но Платону этого совершенно недостаточно. Он ищет единства и надеется путем диалектического разговора найти нечто третье, что объединит противников, если уж не как истина, то как некий «род».

Прежде всего нужно показать, что удовольствия бывают не только телесными, но и душевными. Точно так же следует доказать, что разум вовсе не мешает наслаждению, ведь недаром же говорят об «истинных удовольствиях» и «духовных наслаждениях», имея в виду, что они оказываются не разрушительными, а умеренными и контролируемыми и тем самым наиболее желательными.