D фильме Билла Форсайта «Местный кумир» Макинтайр, бизнесмен из Техаса, прибывает в отдаленную шотландскую деревню, чтобы купить землю и построить терминал для нефтяных танкеров Северного моря. Но чем дольше он остается в деревне, тем больше его пленяет местный образ жизни — спокойный темп, очень живые характеры и общественные ценности, которые резко контрастируют с тупым меркантилизмом современного мира. Но сельские жители совсем не такие, какими кажутся. Макинтайру невдомек, что они на этой сделке хотят заработать как можно больше денег и роскошествовать под солнцем. Макинтайр тоскует по воображаемым ценностям сельских жителей; крестьяне же вовсе не стремятся к его роду жизненных ценностей.

Здесь в юморе кроется серьезный момент. В человеческой природе отмечена тенденция идеализировать противоположности. Те из нас, кто живет в городской, индустриальной, материалистической и индивидуалистической культуре, особенно склонны романтизировать деревенский, аграрный, духовный и общинный образ жизни, который мы покинули. Такая сентиментальность лежит в основе популярности телевизионных программ, таких как «Северная экспозиция» или «Хемиш Макбет», в которых горожанин появляется в деревне, чтобы выявить и оценить ценности сельского сообщества. Эти программы также помогают понять бытующую популярность всего кельтского. Ирландия, в частности, стала мифическим сообществом, которого в Америке никогда не было, но которое всегда было желанным. А идеализация «иного» также скрывается за ностальгическими представлениями доиндустриального прошлого.

Фактически в прошлом мало что могло бы вызывать ностальгию. Для большинства людей почти всех'времен прошлое не было приятным местом. Жизнь, подобно Гоббсову состоянию природы, зачастую была очень уж отвратительной, жестокой и короткой. Показатель смертности был высок, а младенческая смертность была и вовсе астрономической. У ребенка, рожденного в живописной и преуспевающей сельской деревне Клэйворт в Англии в 1679 году, вероятность выжить в первый год жизни была меньшей, чем у ребенка, рожденного в худших трущобах индустриального Глазго два столетия спустя. ' Такие болезни, как оспа, сыпной тиф и страшная «черная смерть» (чума в Европе в 1348—1349 гг.), бушевали в средневековой и ранней современной Европе. Было мало врачей: только богатые могли их себе позволить, но и они, вероятно, приносили в конце концов больше вреда, чем пользы. Больницы, похоже, больше убивали, чем лечили. Гигиенические стандарты были плачевны, гнилостный запах носился в. воздухе. Постоянной угрозой были пожары. Задолго до системы страхования они проносились по деревянным зданиям, уничтожая иногда целые города и оставляя их жителей полностью нищими.

Страдая от этих прямых опасностей, люди боролись еще и с жестоким владычеством природы. Все зависело от посева, роста и уборки зерновых, от поддержания животных здоровыми и заготовки достаточного количества кормов, чтобы прокормить домашний скот зимой. «Только когда фермеры могли скосить и высушить свое сено, — отмечает один историк, — обеспечивалось будущее цивилизации».3 Плохая погода была чем-то большим, чем неудобство: она была потенциально смертельной, так как случались неурожаи, которые наносили удары с тревожащей частотой. Большинство людей жили лишь на уровне выживания, и если случалось какое-либо увеличение цены на хлеб, им грозила гибель. Короче говоря, трудно вообразить более опасную, хрупкую и сомнительную окружающую среду. Неудивительно, что люди настоятельно должны были не только постигать свое будущее, но также и управлять им. И это та область, куда вошел фольклор.

Доиндустриальные европейские общества, несмотря на их различия, разделяли сеть популярных верований, ритуалов и обычаев, чье предназначение было в том, чтобы предсказывать будущие события и подготавливаться к ним, защищать сообщества от неудач и направлять будущее в более благоприятных направлениях. Взять, к примеру, решающий вопрос погоды. В значительной степени верили, что некоторые дни и даты содержат ключ к климату наступающего года. Если, например, Рождество выпало на воскресенье, то можно не волноваться и быть беззаботными, так как год окажется прекрасным. Двенадцать дней Рождества были также важным указателем, чего можно ожидать в следующие двенадцать месяцев: если погода в первый день была мрачная, вы можете ожидать мрачный январь, итак далее. В средневековой Англии дождь в день святого Суизина (15 июля) означал сорок дней влажной погоды. Эта примета со временем перешла в Ирландию, где, вероятно, ближе всего подошла к истине.3 ,

Но если такие верования и могли дать общий рукоьодящий принцип для погоды в течение года, изменить ее они фа1л-ичес-ки не могли. В критических положениях требовались другие методы. Когда на средневековом горизонте собирались штормовые облака, в темнеющих небесах звучали церковные колокола и сельские жители, образуя ритуальные процессии, двигались сквозь первые ливневые потоки. Этот примат религиозных ценностей и общинная солидарность, как надеялись, отвратит злых духов атмосферы, защитит людей и животных от стихии и спасет зерновые культуры, изменяя погоду.4

Широкое разнообразие календарных обычаев могло также использоваться для того, чтобы охранить сообщество от капризов будущего. Эти обычаи были особенно очевидны в фольклоре Шотландии и Ирландии, где вплоть до XIX века сохранялось множество дохристианских ритуалов. Традиционно кельтский год делился на две половины: зима начиналась в Самхейн, который развился в Хэллоуин, а лето — шесть месяцев спустя в Белтейн, который в конечном счете стал Первым мая.

Лето и зима, в свою очередь, делились на две части: празднование середины зимы, Имболк, происходило 1 февраля, а середина лета, Лугнасад, праздновалась 1 августа. Внутри этой организации времени возникали критические моменты между полярностями, в промежутках между сезонами, когда было нечто — ни зима, ни лето. Так как они возникали в этих «трещинах времени», то таинственные и мощные сверхъестественные силы освобождались как для добра, так и для зла. И если бы вы сумели каким-либо образом «подслушать» эти силы, вы смогли бы их направить по своему собственному усмотрению.5 Такие возможности возникали особенно в Белтейн; это было время, когда к тому же начинала расти трава. Рогатый скот выводили из сараев, чтобы пасти его на холмах, окружая ритуалами, которые были разработаны, чтобы сохранить поголовье скота. «Шествие коров» сопровождалось заклинаниями, которые призывали христианских и языческих существ, таких как Дева Мария, Фиона мак Кэмхилл и «король солнца», чтобы оградить и защитить животных от «злых деяний и ссор, от злой собаки и красной собаки». Когда животные достигали вершин холмов, рогатый скот проводили через костры в добавочном акте очищения и защиты в наступающем году.

В то же время совершали символические приношения божествам, связанным с отдельными животными. В типичном ритуале Белтейн в Шотландии восемнадцатого столетия пастухи нагревали смесь яиц, масла, овсянки и молока на открытом огне, а затем проливали часть содержимого на землю, успокаивая духа земли. После этого они делили оставшуюся овсянку на девять частей. Каждый человек подходил к огню и бросал свою часть через плечо, как подарок духу, который защищал лошадей, овец и других животных. Затем ритуал повторяли, на сей раз — чтобы успокоить потенциальных хищников, таких как лисы, вороны и орлы. И наконец, мужчины направляли свое внимание на духов другого рода, пуская по кругу виски, пока не опустеют все бутылки.

В некоторых случаях обычаи явно были современными версиями древних жертвенных обрядов. Кое-где в Шотландии мужчины в Белтейн разжигали костер, пекли пирог и делили его между собой. Один кусок помечали древесным углем и помещали в шляпу вместе с остальными. Затем участникам завязывали глаза и каждый из них тянул кусок. Мужчину, которому доставался кусок, помеченный углем, приносили в жертву Беленусу, кельтскому богу, добрая воля которого была существенна для изобильного будущего. Существовало, однако, одно спасительное условие. Считалось, что, если мужчина перепрыгнет шесть раз через огонь, Беленус будет удовлетворен. Пятнадцатью столетиями ранее пастухи не придерживались таких мягких либеральных позиций: наиболее вероятно, что человек скорее был бы зажарен на огне, чем ему разрешили бы перепрыгнуть через костер.6

Если праздник Белтейн был традиционно связан с охраной домашнего скота — Лугнасад был тесно связан со сбором урожая зерна. Названный позднее Лугом, кельтский «бог всех и всяческих ремесел» и празднества «насад» (гэльское слово, обозначающее «игры» или «ассамблеи») возвратились через тысячу пятьсот лет и наиболее сохранились в гэльских областях Шотландии и Ирландии. Проводя ассамблеи, сообщество надеялось обеспечить успешный урожай, а также мир ч достаток в наступающем году. Если люди, к своему несчастью, игнорируют празднество «из-за пренебрежения им», пишет один кельтский бард, «к ним приходит убожество, слабость, преждевременная седина, короли без остроты или жизнерадостности, без гостеприимства или истины».7

Говорилось, что жатву всегда следует проводить во вторник. То же самое касалось пахоты и сева. На рассвете фермер смотрел на восходящее солнце, срезал серпом пучок злаковых и поворачивался с ним три раза посолонь (по ходу солнца). В это время и он, и его семья распевали славословия богу урожая. Такими действиями сельское сообщество пыталось утвердить некоторый контроль над непредсказуемыми силами природы и, таким образом, над своим собственным коллективным и индивидуальным будущим. Когда жатва заканчивалась, мужчины собирались вместе и бросали высоко в воздух серпы. По тому, как серпы ударялись о землю, они могли говорить о том, кто из них останется одиноким, кто женится, заболеет или умрет в следующие двенадцать месяцев.8

Сверхъестественные силы, которые проникали сквозь трещины во времени, могли также явить личную судьбу, если соблюдать при этом правильные ритуалы. Типичный пример — практика раскладывания в Самхейн перед испытуемым с завязанными глазами трех блюдец с водой, пищей и землей. Если он клал руку в воду, он проживет больше года; если в пищу — будет жить долго и счастливо; но если он положил руку в землю, он не доживет до следующего Самхейна. Эта традиция передалась из сельской в городскую Ирландию и сохраниласьдо XX века как развлечение во время Хэллоуина. Она появляется у Джеймса Джойса в его «Дублинцах», где, впрочем, трансму-тировала в жестокую проделку, разыгранную детьми над ранимой и одинокой женщиной.9