Первая книга, переносящая в будущее, пришла из необычного источника: неизвестный ирландский протестантский священник по имени Сэмюэль Мадден в 1733 году написал свои «Мемуары двадцатого века». Будучи скорее сатирой на политическую жизнь начала восемнадцатого столетия, чем наброском утопии, работа Маддена все же обозначила начало нового литературного жанра, как он сам это осознавал. Автор пишет о себе как о «первом историке», который «с помощью надежного проводника рискнул вступить в темные «пещеры будущего» и все же прийти к открытию «тайн эпох»». «Надежный проводник» был его «гением», который располагал корреспонденцией праправнука автора, премьер-министра при короле Георге VI в 1997 году.9

В целом книга потерпела прискорбную неудачу. Центральной темой была борьба англичан против международного заговора иезуитов, целью которого была власть над миром, заговора, который был прямым результатом отказа правительства от решительных мер против католицизма в 1730-е годы. Хотя и не всегда ясно, высмеивал ли Мадден антикатолические позиции или санкционировал их, но вскоре весь его пыл угас под грузом его собственного многословия.

Другие цели Маддена распознать легко. Он высмеивал тех, кто ставил частные интересы выше общественного блага, и подшучивал над «прожектерами», которых его друг Джонатан Свифт высмеял в «Странствиях Гулливера». Но, хотя «Мемуары двадцатого века» не лишены сатирического блеска, его автору явно недостает свифтовской тонкости и мастерства. Мадден, похоже, об этом знает: говорят, он уничтожил почти весь тираж в 1000 экземпляров.10

Одна из самых интересных особенностей книги Маддена — ее чрезвычайно статичное представление о будущем. Нет никакого чувства научного прогресса или грядущих технологических перемен, политика остается уделом аристократии, а Британия продолжает править морями. Ту же общую точку зр-^ия характеризует другая единственная англоязычная книга восемнадцатого столетия, направленная в будущее, — «Царствование Георга VI, 1900—1925 годы». Волей своего анонимного автора король Георг VI появляется как король-патриот, который единолично отражает вторжение русских в Англию, затем вторгается во Францию и строит английский эквивалент Версальского дворца, сокращая наполовину национальный долг. К1920 году сражающиеся британские парни завоевали почти все обозримое пространство от Латинской Америки до Европы. Население Северной Америки подскочило до одиннадцати миллионов лояльных колонистов, которые «никогда не предпринимали ни малейшей попытки избавиться от власти Великобритании». Столь же благодарны были и французы, которые теперь наслаждались британской свободой, вместо того чтобы страдать от католического деспотизма. «Счастье для Франции, — радовался автор, — что она завоевана таким королем-патриотом!»"

Хотя действие книги относится к началу XX века, реально в «Царствовании Георга VI» речь о будущем не шла вообще. Напротив, здесь налицо попытка продемонстрировать англичанам, какого рода выгоды могли бы их ожидать, если бы они отклонили коварную и обоюдоострую парламентскую политику и избрали вместо этого лидера, который был бы «решительным, мудрым и великодушным дома, бдительным, бесстрашным и удачливым за границей, успешно противостоящим внутренним фракциям и победоносным против внешних врагов; который был бы покровителем искусств и наук, религии и добродетелей, короче — был бы великим королем и добрым человеком» . В сущности, это — модель шовинизма британских тори восемнадцатого столетия.12

Итак, к середине восемнадцатого столетия мы имеем укоренившуюся традицию утопий, расположенных на островах, и возникающего жанра повествований, направленных в будущее. В 1771 году эти две формы объединились наконец в руках автора с французской Граб-стрит*, радикального интеллектуала, которого тайный правительственный агент характеризовал как «жестокого, эксцентричного человека», впоследствии члена французского революционного Конвента в 1793 году. Его имя было Луи-Себастьян Мерсье и его книга «2440 год» была первой когда-либо написанной футуристической утопией.13

Мерсье родился в 1740 году; 2440 год он получил просто, прибавив семьсот лет к дате своего рождения. Как приличествует революционному республиканцу, Мерсье был обуреваем глубоким чувством гнева по отношению к несправедливости и притеснению во Фракции при прежнем режиме. Он нападал на «мерзкое стадо королей, которые были во всех смыслах мучителями человечества», и осуждал сочетание «чрезмерного богатства и непомерной нищеты в Париже». «Ныне правит глупость, — писал он. — Безмятежность моей страны напоминает могильный покой. Я вижу вокруг себя ничтожества, раскрашенные оболочки, которые двигаются и говорят, но в которых активный жизненный принцип никогда не вызовет ни малейшей эмоции». Для Мерсье Париж 1771 года был суровым местом, которое характеризовалось городской отчужденностью, было населенным человеческими зомби и разрушаемым бедностью, грязью, преступностью, жестоким безразличием и эндемическими расстройствами. Короче, это был кошмарный, лишенный разума мир.14

Париж 2440 года, напротив, стал моделью рациональности и вежливости. Это было царство грез будущего, в которое вступил рассказчик, впав в глубокий сон. В некотором отношении перемены были незначительными: люди все еще работали торговцами, ремесленниками ^владельцами магазинов; путешествовали они пешком или на лошадях и в экипажах в знакомой доиндустриальной обстановке. Но все, что касается социальных, политических, религиозных и культурных вопросов, было полностью преобразовано. Центральной характеристикой Франции двадцать пятого столетия стал порядок: вместо сбивающего с толку, противоречивого, перекрытого общественными институтами старого режиме было общество, реорганизованное по математическим принципам логики и слаженности. ,

При первых же шагах рассказчика по Парижу будущего он был поражен «узкими прямыми» улицами и организованным го-ведением жителей. Хотя люди все еще передвигались традиционными способами, ими теперь управляли стражи порядка, которые стояли на каждой улице, следя, чтобы движение протекало гладко. Городское планирование заменило городской хаос и появились внушительные общедоступные площади, где могли собираться жители. Бросилось в глаза отсутствие Бастилии, символа деспотической власти. Она была «полностью снесена» справедливым правителем и заменена «Храмом милосердия».

Не только Бастилия, но и вся социальная и политическая структура наследственной власти во Франции будущего была разрушена. Все еще существовал король, но он был конституционным монархом, который вращался среди публики. Он «часто ходит пешком среди нас», говорили рассказчику, «отдыхает — в магазине одного ремесленника» и «соблюдает то естественное равенство, которое должно править среди людей; он встречает в наших глазах только любовь и благодарность». Паразитирующая аристократия, которая имела обыкновений ползать у трона, давно исчезла. Франция была теперь меритокра-тией, при которой уважение являл ось результатом достоинства, таланта и усердия, а не случайности рождения. Все были равны перед законом, который был «голосом общей воли людей».15 Эти взгляды испытали глубокое влияние произведений Жан-Жака Руссо, женевского политолога, чья книга «Общественный договор», написанная за девять лет до книги Мерсье, стала своего рода политической библией для тех, кто будет совершать Французскую революцию. Противопоставляя «долг» и «обстоятельства» , Руссо развил концепцию «общей воли», которая выражала общее благо общества в целом, превосходя узкие личные и классовые интересы. Свобода, по мнению Руссо, состояла в добровольном подчинении законам, установленным самими людьми. Фактически он полагал, что «общая воля» включает в себя желание каждого члена общества. С этой позиции он утверждал, что люди, которые некоторым образом противоречат «общей воле», могут и должны быть свободными принудительно.

В книге Мерсье «2440 год» эта философская абстракция стала живой действительностью. Это было общество, в котором самоуправляемый и полезный гражданин нашел себя. Ибо не было бесполезных священников, монахов и знати, налоги были минимальны: люди платили одну пятидесятую своего годового дохода государству и делали это с удовольствием. «Мы отдаем по доброй воле; наша дань — не принуждение, но основана на разуме и справедливости, — поясняет рассказчик. — Здесь, среди нас, редко можно встретить человека, который не считает это делом чести: исполнить священный и наиболее законный из всех долгов».16

Так как люди 2440 года с отвращением относятся к роскоши и беспутному образу жизни, они работают только ради удовлетворения своих собственных скромных потребностей. Служба была полезной, рабочий день был коротким и внешнее принуждение не было необходимым: «труд уже лишен своей уродливой и отталкивающей стороны, поскольку он больше не напоминает рабство; мягкий голос приглашает их на работу, и все становится легким и даже приятным». Общественные зернохранилища гарантируют постоянную и справедливую цену на хлеб, а общественные больницы обеспечивают бесплатное здравоохранение в человеческих условиях. Сеть социального обеспечения защищает людей от голода и последствий болезней. п

Жители этого будущего общества давно отвергли традиционные формы религии. и приняли исключительную форму деизма. Достаточно признать, что есть Высшее Существо, которое дало нам способность полностью отказаться от заблуждений и чья божественность раскрывалась самой природой. «С религией обстоит так же, как и с законами, — сказал один из граждан, — самое простое — оно же и лучшее. Почитайте Бога, любите ближнего; прислушивайтесь к голосу совести, тото судьи, который постоянно сопровождает вас; никогда не заглушайте этот тайный, небесный голос; все остальное — обман, мошенничество, ложь».18

Каждый, кто сомневался в существовании Создателя, должен был лишь пристально взглянуть в небеса. В качестве элемента перехода к зрелой жизни гражданам 2440 года разрешали посмотреть в телескоп, так что они могли лично убе^чться в красоте и гармонии Божественной вселенной. Телескоп прекратил все старые теологические споры. Он был «моральным оружием, которое обратило в прах все суеверия и фантомы, изводившие человеческую расу. Кажется, наш разум во?.рос пропорционально неизмеримому пространству, которое было открыто и исследовано зрением».19