Они, однако, не использовали общественное порицание и унижение как средства наказания своих врагов. Вместо этого они использовали гильотину — недавнее изобретение, которое они приветствовали как прогрессивную «машину смерти» будущего. Здесь была применена современная технология, чтобы гарантировать, что высшая мера наказания будет более быстрой и менее негуманной, чем старые методы — повешение или казнь топором. Революция, декларируемая одним из ее лидеров, могла преуспеть, «лишь смело прокладывая свой путь через море крови».27 Киюлю 1794 года кровь струилась из более десяти тысяч горл в усилии создать «республику добродетели».

Террор, естественно, не может быть сведен к единственной причине и должен быть помещен в контекст войны между народами, экономического кризиса и внутренней неустойчивости. Но его протекание в целом было идеологическим императивом преобразования общества по наметкам, которые Мерсье и Руссо вообразили двадцатью годами ранее. Революционные демократы пытались осуществить будущее 2440 года в 1793 году. И результатом была вовсе не Утопия.

Частичное влияние на Французскую революцию радикальных футуристических фантазий породило новое видение политического и морального прогресса, которое захватило народное воображение. Одной из самых влиятельных книг конца восемнадцатого столетия была книга графаде Вольни «Развалины империй», изданная в 1791 году, которая спроецировала в будущее демократические и деистические мечтания о Французской революции. Подобно Мерсье, Вольни начал с мрачной картины современного мира: так называемые цивилизованные страны Европы управлялись богатыми элитами, которые низвели свое собственное население до «уровня рогатого скота» и безжалостно эксплуатировали аборигенов Китая, Индии и Африки. «Невежество, тирания и бедность свойственны каждой нации, пораженной ступором, — писал он, — и порочные привычки, развращая естественные чувства, разрушили самый инстинкт счастья и истины». Человечество, казалось, было обречено на бесконечное страдание.28

Но на этом месте рассказчика успокаивает его «гений» — тот же проводник в будущее, который столетием раньше использовал Мадден. «Позволь нам воскресить надежду этого человека, — говорит «гений». — Если тот, кто любит своих ближних, погружается в отчаяние, что же станет с нацией? Прошлое, по-видимому, слишком определено, чтобы привести его в уныние. Так что позволь нам предвидеть будущее; позволь нам снять покрывало с удивительной эпохи, которая уже на подходе, и тогда добродетель, видя цель своих стремлений, оживляемая новой энергией, может удвоить свои усилия, чтобы ускорить ее достижение». Мечта о лучшем будущем восстановит надежду, надежда вдохновит на действие, а действие заставит мечту осуществиться.29

Так «гений» указывает путь к будущей свободе. Население, объясняет он, станет поляризованным между производительными членами общества, состоящими из «рабочих, ремесленников, торговцев и людей любой полезной для общества профессии» и паразитирующей элитой священников и аристократов. Осознающий их власть и разгневанный несправедливостью «народ» бросит вызов презумпции «привилегированных». Часть привилегированных решает присоединиться к народу, понимая, что «это — люди, подобные нам самим»; другие, однако, говорят, что «смешаться со стадом — будет деградацией и мерзостью; они рождены, чтобы служить нам, людям высшей расы».

Гражданские власти требуют подчинения именем закона. Народ, чьи речи изобилуют высказываниями Руссо, отвечает, что закон — это общая воля. Военные власти приказывают отрядам подавить народ, но солдаты бросают оружие и объявляют, что они также «являются частью народа». Религиозные власти говорят народу, что Бог назначил королей и священников, чтобы управлять им, но народ требует доказательств, на что священники могут предложить лишь веру, но не разум. «С нами покончено, — восклицают привилегированные, — массы про-свещены. И люди ответили: вы не должны быть травмированы; мы просвещены и не совершим насилия. Мы не требуем ничего, кроме своих прав: негодуя, мы можем чувствовать обиду, но мы согласны быть выше этого: мы были рабами, и мы можем господствовать; но мы хотим только быть свободными и мы свободны».30

Представив эту конфронтацию между «народом» и «привилегированными», Вольни снабдил своих читателей стилизованной и обеззараженной версией событий во Франции в течение революционного 1789 года. Французская революция в «идеаль^ ной» форме Вольни стала моделью будущего; ее пример, в конце концов, просветит и освободит остальную часть мира. В этом отношении показателен контраст между «Развалинами империй» Вольни и «2440 годом» Мерсье. Мерсье лишь мечтал о падении Бастилии; Вольни это падение пережил. Мерсье туманно говорил о «философском правителе», который единолично преобразовал Францию в свободную страну; Вольни мог предложить путь в будущее, основанный на действиях Национального собрания и парижской толпы. Мерсье просто сочетал идеальное будущее с несовершенным настоящим; Вольни сумел экстраполировать «удивительную эпоху, которая вот-вот взойдет» из событий, которые уже случились. И этот метод экстраполяции отметил драматичное и далеко идущее концептуальное изменение в светском футуристическом сочинительстве.

Новый подход нашел свою классическую формулировку в произведениях маркиза де Кондорсе, революционного философа и математика, который в 1789 году соответствовал категории «привилегированных» Вольни, решивших присоединиться к «народу». Кондорсе полагал, что, если математические закономерности применить к процессу исторических перемен, результатом было бы не что иное, как «наука прогнозирования развития человеческого вида». Он занимался тем, что проповедовал; в своей юности он, видимо, по десять часов в день изучал математику — достаточно, чтобы исказить чувство реальности у кого угодно.31

Кондорсе был далек от того, чтобы быть первым человеком, который рассмотрит математику как ключ к будущему. Например, в конце шестнадцатого столетия Джон Непер изобрел логарифмы в ходе своих усилий идентифицировать Зверя из Откровения Иоанна. Сложные математические вычисления Непера показали, что Римский Папа был Антихристом (для доброго шотландского пресвитерианина здесь нет ничего неожиданного), что Рим падет в 1639 году, а мир закончится в 1688 году, и это — не лучшее из его достижений. Что тем не менее сделало Кондорсе уникальным — это его попытка превратить математику в светскую науку будущего, которая могла бы продемонстрировать, что человеческое развитие будет прогрессировать до бесконечности. Его результаты, как оказалось, —- не намного лучше, чем результаты Непера."

«Природа, — писал Кондорсе, — не установила никаких пределов нашим надеждам». Успехи, которые уже были достигнуты в науке, цивилизации и в понимании человека, вместе с просветительскими принципами Французской революции вводили человечество в новую историческую эпоху. Повсюду в Европе разрушались политические привилегии и религиозные суеверия. Торжество разума было лишь вопросом времени, торговля сломала старую колониальную систему и распространяла свободу по всему миру.

Когда «народ» будет у власти, считал Кондорсе, он будет «весьма просвещенным как в своих собственных правах, так и в уважительном отношении к правам других». Благонамеренные европейцы просветят страны, которые они прежде порабощали: «Поселения разбойников тогда станут колониями граждан, которые насадят в Африке и Азии европейские принципы свободы, разума и просвещения». Эта колонизация проложит путь к новому международному порядку, в котором война станет анахронизмом: «По мере того как люди различных стран придут наконец к более близким отношениям на основе принципов политики и морали... все причины, которые вызывают и увековечивают межнациональную вражду, исчезнут одна за другой и больше не будут доставлять воинственному безумию ни пищи, ни поводов».

Соответствуя этой новой действительности, вскоре появится «универсальный язык» — своего рода «эсперанто свободы», - основанный на рациональных математических принципах. Этот язык, в свою очередь, преобразует природу Человеческого мышления, удаляя все, что было в нем не определено и неоднозначно. «Можно показать, что этот язык, — писал он, — улучшаясь с каждым днем, постоянно приобретая все больший объем, будет средством придания каждому объекту, который появляется в поле человеческого интеллекта, строгости и точности, которая облегчит знание истины и сделает ошибку почти невозможной. Тогда развитие каждой науки будет столь же безошибочным, как развитие математики, и суждения каждой системы приобретают, насколько допускает природа, геометрическую наглядность и достоверность». Ошибочные мнения вскоре станут буквально невероятными.

При этом новом международном порядке, равенстве возможностей и свободе торговли уменьшится огромный разрыв, который открылся между немногими привилегированными и многими обедневшими. В то же время система социального обеспечения защитит стариков, вдов и сирот. Принципы науки финансирования и страхования войдут в их жизнь и дадут возможность им и молодым людям, начинающим жизнь, предоставить небольшой стартовый капитал, базирующийся на «применении математики к случайностям жизни и денежной выгоде». Система всестороннего образования увеличит равенство и свободу, предоставляя людям средства для совершенствования себя и общества и оберегая каждого от «общераспространенных ошибок», «суеверных страхов» и «фантастических надежд». Становясь более образованным, народ будет становиться более равноправным; становясь более равноправным, он будет становиться более образованным. >,

Результатом, считал Кондорсе, будет всеобщее раскрытие творческих талантов и соответствующий рывок вперед в науке и технике. Сельскохозяйственная и индустриальная производительность увеличится, освобождая людей от чрезмерного труда и предоставляя им больше времени для интеллектуальных и моральных поисков. Все застарелые предубеждения исчезнут. В частности, женщины больше не будут считаться низшими существами и отныне будут наслаждаться равными правами, хотя Кондорсе в традиционной манере восемнадцатого столетия все еще ассоциировал женщин прежде всего с семейной сферой жизни.