Первоначальное намерение Хаксли при написании книги состояло в том, чтобы высмеять евгеническую, конструируемую утопию, с таким энтузиазмом принятую Уэллсом. Как мы видели, Уэллс предвидел период конфликта и хаоса, из которого выплывет научно спланированное государство генетически усовершенствованных людей. В своей «Современной утопии» Уэллс разделил человечество на «поэтических» (с выдающимися умами), «кинетических» (умных и способных), «скучных» и «низких». Хотя он требовал сопротивляться «скучным» и не допускать умножения «низких», он не думал, что возможно реально «усовершенствовать какой-либо класс путем искусственного отбора». «Сложное взаимодействие наследственностей, — считал он, — нельзя проследить и предсказать».37

Подобно людям уэллсовского будущего, жители мира Хаксли XXVI века прошли через суровое испытание войной и на пепле прошлого построили рациональный социальный порядок. Но биологи и психологи в мире Хаксли преуспели в распутывании «замысловатой игры наследственностей» и были действительно способны выводить новые типы людей. Его книга приводит нас в Центральный Лондонский центр инкубации и кондиционирования, где младенцев производят подобно стандартным изделиям на сборочном конвейере. Новые революционные процедуры позволяют из одного яйца производить до девяноста шести одинаковых эмбрионов. Благодаря генной инженерии младенцев категоризируют на пять широких классов, грубо соответствующих типологии Уэллса.

Выше всех—высокоинтеллектуальная группа «альфа-плюс». Отсюда мы спускаемся по лестнице вниз, пока не достигнем полудебилов класса эпсилон-минус, которые выполняют в хозяйстве наиболее черные и бессмысленные работы. Методы выведения усилены интенсивными и экстенсивными программами совершенствования. Применяя «неопавловские» методы, эле*арошоковую терапию, гипнопедию, или обучение во сне, ученые теперь способны привить каждой категории младенцев «надлежащие» моральные качества. Дети будут не только принимать свое место в социальном порядке, но и любить его. По Хаксли, «действительно революционная революция должна совершаться не во внешнем мире, а в душах и во плоти людей... Любовь к рабству не может быть установлена никаким образом, кроме как путем глубокой личной революции в человеческих душах и телах».38

В то время, как селекция соответствовала уэллсовской евгенике, создание социальных условий соответствовало понятию табулараса, чистой доски Просвещения, которое утверждало, что индивидуальность детерминирована влиянием окружающей среды и образования. Для утопистов восемнадцатого столетия такого рода развитие было вне всяких сомнений. Если вы контролируете окружающую среду и обучили детей принципам рассудка и морали — у вас все в порядке. Души детей — полностью покорны, что не вызывало сомнений: с помощью «надежды на награду» и «страха перед наказанием» из них можно было вылепить образцовых граждан. Логика «Чудного нового мира» была та же, но результаты не вызывали восторга: рассудок уничтожил чувство, мораль уничтожила свободу и образцовый гражданин стал авторе гул ируемым роботом.

Чем дальше Хаксли развивал свою картину будущего, тем больше его пародия на Уэллса выходила из-под контроля. Появлялись новые мишени для сатиры, включая американскую поп-культуру, которая казалась дуновением будущего. У Хаксли люди будущего слушали джазовые группы типа Кэлвина Сто-упса и его «Шестнадцати сексофонистов», пользовались жевательной резинкой с половыми гормонами, принимали вызывающие кайф наркотики наподобие сомы («предвестие» Prosac'a в двадцать шестом столетии) и развлекались в «feelies», продвинутой форме кино. Это была культура «мгновенного вознаграждения» в социальном устройстве, которое в максимально возможной степени стремилось уменьшить разрыв между желанием и его исполнением.

Хаксли было нечто общее с советами на будущее маркиза де Сада. В 1795 году де Сад утверждал о прямой связи между сексуальной свободой и политической стабильностью. Подавление сексуальных желаний, считал он, подтолкнет мужчин вымещать свою неудовлетворенность на правительстве. Если вы позволите мужчине делать все что он захочет, «он будет удовлетворен и у него не возникнет желания тревожить правительство, которое столь охотно обеспечивает ему любой объект его вожделений». Для де Сада эта свобода означала легитимизацию насилия и полного игнорирования прав женщин, которые были просто «объектами публичных вожделений».39

Антиутопия Хаксли не шла столь далеко, удовлетворяясь тренировкой детей в обязательных эротических играх и рассмотрением единобрачия как вида социальной аномалии. Действующий принцип, однако, был тот же. «По мере того как уменьшается политическая и экономическая свобода, — писал Хаксли, — сексуальная свобода, в порядке компенсации, стремится к расширению. И диктатор... преуспеет, поощряя эту свободу. В соединении со свободой мечтать под действием наркотика, кино и радио, это поможет примирить его вассалов с рабством, которое является их судьбой».40

Наряду с сатирой на американскую поп-культуру, Хаксли пародирует кейнсианскую экономику, которая стояла на том, что мир может избежать экономической депрессии благодаря общественным работам и росту потребления. В картине будущего Хаксли общественные работы стали самоцелью: предместья Лондона были заполнены таинственными башнями, которые были построены лишь для того, чтобы поддержать экономику. Стимулирование потребительского спроса стало частью воспитательного процесса: детям постоянно внушали, что «утилизация — лучше, чем ремонт», «чем больше заплат, тем меньше богатство», «мне нравится новая одежда» и так далее. Любая деятельность, которая отвлекала внимание от потребления (например — чтение или прогулки), пресекалась и при снижении потребления становилась вообще преступлением против общества.41

За границами этой цивилизации находится «Резервация дикарей» Нью-Мексико, выполняя те же функции, что и мир за Зеленой Стеной Замятина и «Необозначенный лес» у Рэнд, В романе Хаксли пара главных героев посещают резервацию и возвращаются с Джоном Дикарем, Подобно первым «индейцам», привезенным из Северной Америки в Европу в шестнадцатом столетии, в Лондоне Джон Дикарь стал объектом огромного любопытства. И так же, как «дикари» шестнадцатого столетия использовались или для утверждения ценностей «цивилизации», или для того чтобы бросить им вызов, Джон Дикарь стал внешним критерием оценки Лондона двадцать шестого столетия.

Здесь книга Хаксли хромает и спотыкается. В резервации Дикарь столкнулся с произведениями Шекспира, которые дали ему средство, с помощью которого этот современный Калибан откликнулся на «чудный новый мир». Места в книге, в которых Дикарь реагирует на цивилизацию, все время цитируя Шекспира, надуманы и озадачивают; это, кажется, понимает и сам Хаксли. Однако беседы между Джоном Дикарем и Мустафой Мон-дом, Главноуправителем, представляются наиболее увлекательными местами книги. И их делает еще более интересными тот факт, что Хаксли наделил Монда всеми лучшими чертами, почти как Мильтон, который в «Потерянном раю» придал лучшие черты Сатане.

Дикарь отстаивает искусство, свободу и Бога; Мустафа Монд приводит доводы в защиту полезности, стабильности и счастья. Искусство расцветает на конфликтах, поясняет Монд. Там, где нет конфликта, трагедии Шекспира — избыточны и-невразумительны. Более того, это — в порядке вещей, чтобы художественное творчество было не слишком большой платой за человеческое счастье:

Как для «фордов» необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность. Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают все то, что хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жен, ни детей, ни любовей — и, стало быть, нет треволнений; они так сформированы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома. А вы ее выкидываете в окошко, мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы!42

Счастье может быть менее захватывающим, чем свобода, признает Монд, но оно было бесконечно более предпочтительным, чем страдания, одиночество, смерть и разрушение прежних эпох, таких как начало XX века.

В заключение Главноуправитель рассказал Дикарю о Девятилетней войне, когда научный прогресс в виде бомб с сибирской язвой почти уничтожил мир. После этого люди поняли, что у них есть выбор — контроль или уничтожение. Неудивительно, что они выбрали контроль, уэллсовская траектория — безошибочна. Но в отличие от Уэллса Хаксли предусмотрел будущее, в котором само научное знание будет тщательно ограничено. В этом, с научной точки зрения — управляемом, мире правители признали, что свободное развитие научногр знания представляет собой угрозу стабильности и может снова открыть дверь уничтожению. Отсюда парадокс: это научно спланированное государство было глубоко антинаучным. !

И при этом в мире, где было «всеобщее счастье» и где половина вашей моральности могла заключаться в бутылке сомы или в «христианстве без слез», не было никакой потребности ч Боге. Когда Дикарь заметил, что весь этот контроль и есть создание условий для деградации человечества, Монд возразил с изрядной долей морального релятивизма: «Деградации — с какой точки зрения? Как счастливый, трудолюбивый, потребляющий товары гражданин, он совершенен. Конечно, если взять иной, отличный от нашего, критерий оценки, то не исключено, что можно будет говорить о деградации. Но надо ведь держаться одного набора правил».43 Если принять его собственные термины, его собственные постулаты, мир Главноуправителя представится логически неприступным.

Каждого, кто не мог приспособиться из-за несчастного случая или недосмотра на сборочной линии младенцев просто удаляли из общества и ссылали на отдаленный остров, так же, как больных, алкоголиков и наркоманов высылали на острова в «Современной утопии» Уэллса. Это и случилось с двумя главными героями книги Хаксли — Бернардом, у которого оказалось слишком много алкоголя в его кровезаменителе, и Гель-мгольцем, который «слишком сильно интересовался красотой». Гельмгольцу было предложено выехать на острова Самоа, но он выбрал вместо этого более бодрящий климат Фолклендских островов.