Дикарь все же представлял собой особый случай. К концу его беседы с Главноуправителем он восстал против этого чудного нового мира;

— Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу свободы, и добра, и греха.

— Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, — сказал Мустафа.

— Пусть так,—с вызовом ответил Дикарь. —Да, я требую.

— Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.

Длинная пауза.

— Да, это все мои права, и я их требую.

— Что ж, пожалуйста, осуществляйте эти ваши права, — сказал Мустафа Монд, пожимая плечами.45

В конце концов Дикарь предпочел убить себя, но не жить, как наркоман в этом полностью контролируемом обществе.

Мораль представляется очевидной. Хаксли предостерегает нас о том, что может случиться, если мы сделаем счастье, порядок и научное планирование центральными критериями обще - - ства. Приходит евгеника, кондиционирование и немедленное удовлетворение в форме секса, наркотиков и потребительства; уходят — творчество, свобода и мораль. По Хаксли, свобода приходит прежде всего. Он сам говорит об этом в предисловии, которое он написал для издания 1946 года, по прошествии четырнадцати лет и Второй мировой войны после первоначальной публикации в 1932 году. Книга, писал он, была призывом, «децентрализовать прикладную науку и использовать ее не как цель, для которой люди должны служить средством, но как средство для создания расы свободных индивидуумов».46 Ясно, что Хаксли примкнул к Дикарю.

Стоп. Вернемся. Предположим, что «длинная пауза», которой Дикарь приветствовал яркое описание Главноуправителем страдания, связана со свободой. Это не было легким решением ; за тишиной — бунт противоречивых эмоций и аргументов. И при этом мы не должны предполагать, что Хаксли однозначно поддержал Дикаря. Фактически существует серьезное основание утверждать, что интеллектуально он был ближе Главноупра-вителю, Мустафе Монду. Как указал Дэвид Брэдшоу, Хаксли писал «Дивный новый мир» на фоне краха Уолл-стрита 1929 года, Большой депрессии, и это походило на общее погружение в хаос. И у Хаксли возникло глубокое отвращение к хаосу. «Вполне возможно, — писал он уже в 1927 году, — что эти обстоятельства заставят гуманиста обратиться к научной пропаганде, так же как либерала они могут заставить искать прибежища в диктатуре. Любая форма порядка — лучше, чем хаос». Во время Депрессии казалось, что эти обстоятельства наступили.

Приверженность Хаксли к планированию стала явно очевидной, когда он посетил современный индустриальный завод в Северной Англии, как раз перед тем как он начал писать свой роман. Ему понравилось то, что он увидел. Завод, писал он, построен как «упорядоченная вселенная... посреди мира бесплановой алогичности». Фабрикант был управляющим недавно сформированных Британских химических производств. Его звали Монд.

Еще более поразительным представляется то, что Хаксли фактически был сторонником евгеники. В 1932 году, когда был издан «Дивный новый мир», он утверждал на радио Би-би-си, что евгеника мола бы предотвратить «быстрое ухудшение всего западноевропейского генофонда». Подобно многим другим интеллектуалам, Хаксли позднее такие идеи оставил, когда Гитлер и холокост подтолкнули их к их ужасающему заключению. Хотя во время написания книги они были менее достойны его порицания, чем позднее, когда они предстали перед миром.

Короче говоря, Хаксли в 1932 году интеллектуально привлекали и эмоционально вызывали отвращение планирование и евгеника. Именно поэтому он придал Главноуправителю лучшие черты. Именно поэтому он заставил Дикаря выбрать свободу. И именно поэтому он написал такую пугающую книгу о будущем.47

Безусловно, самым известным и волнующим антиутопическим произведением был роман Джорджа Оруэлла «1984», который Э. М. Форстер охарактеризовал как «некий злобный апокалипсис». Вопреки распространенному мнению, роман «1984» никакого отношения к 1984 году не имел. Первоначально Оруэлл намеревался назвать его «Последний человек в Европе», а настоящее название он получил, инвертируя последние две цифры года его написания, 1948 года. Это вполне соответствовало реальности, так как книга была действительно о тоталитаризме в его, Оруэлла, время. В лучшей традиции «пророчества как предостережения» Оруэлл экстраполировал возможное будущее из зловещих тенденций, которые в зародыше уже существовали. Цель была не в том, чтобы предсказать тоталитарное будущее, но чтобы предотвратить его: книга была написана в 1948-м, а не в 1984 году. И именно потому, что роман «,1984» был столь созвучен переживаниям его собственной эпохи и был написан с такой честностью и ясностью, он обладал такой непосредственностью и резкостью, что это выделяет его из всего написанного в этом жанре.48

Главной составляющей произведений Оруэлла вообще, а «1984» — в частности был жизненный опыт. Он пишет о себе как о человеке, который «любил землю», не любил грандиозных интеллектуальных теорий и развивал свои идеи из непосредственного знакомства с империализмом, революцией, тоталитаризмом и пропагандой с начала своей собственной карьеры в 1920-е годы в индийской королевской полиции в Бирме. Будучи вынужденным подавлять свои личные чувства и мысли при выполнении своих общественных обязанностей, Оруэлл остро осознал и движущие силы, и опасности самоцензуры, а также разницу между внешней покорностью и внутренним мятежом; эти темы вновь всплывут в романе «1984».

Позднее, в течение своего участия вместе с анархо-синдикалистами в испанской гражданской войне, Оруэлл столкнулся со всей подавляющей силой коммунистической партии и с абсолютной мощью ее пропагандистской машины. Он был свидетелем коммунистического террора против анархистов в Барселоне, читал лживую стряпню в левой прессе и испытал то, что он называл смертью истории:

В Испании я впервые видел газетные сообщения, которые не имели никакого отношения к фактам, даже отношения, предполагаемого обычной ложью. Я видел сообщения о больших сражениях там, где не было никаких боев, и глухое молчание там, где были убиты сотни людей. Я видел, как отряды, которые смело боролись, объявлялись трусами и предателями, и видел других, никогда не нюхавших пороха, которых провозглашали героями воображаемых побед; и я видел газеты в Лондоне, продающие в розницу эту ложь, и нетерпеливую интеллигенцию, возводящую эмоциональные надстройки над событиями, которые никогда не происходили. Я видел фактически историю, описывающую не то, что случилось, а то, что должно случиться согласно различным партийным линиям.49

Не в пример тем интеллектуалам, которые были достаточно наивными, чтобы верить в то, что левые, как правило, говорят правду, тогда как правые всегда лгут, Оруэлл признавал, что в той мере, в какой применялись их тоталитарные методы, различие между коммунистами и фашистами было невелико.

Это понимание могло быть только усилено в связи с пактом между Гитлером и Сталиным 1939 года, когда кажущиеся противоположности сошлись. Коммунистическая партия Великобритании, которая была настолько антинацистской, насколько можно себе представить, резко переключила свою позицию и поддержала их альянс. Это констатирует пародия на популярную песенку О My Darling Clementine («О, моя дорогая Клементина»), которая теперь называлась О My Darling Party Line («О моя дорогая линия партии):

Лев Троцкий был нацистом,

Да, я знал, что это — факт.

Сперва читал об этом, затем — говорил об этом,

Пока Гитлер и Сталин не заключили пакт.

А когда в 1941 году Гитлер начал свое вторжение в Советский Союз, британская Коммунистическая партия, столь же резко переключив свою прежнюю позицию на противоположную, стала действовать так, как будто пакт Гитлера со Сталиным никогда не заключался. Все это стало как бы зародышем мира «1984» с его сменой союзов и войн между Океанией, Евразией и Остазией, с его переписыванием истории и его способностью «двоемыслия», атакже способностью одновременно придерживаться двух противоположных мнений.

Но было бы неверным предполагать, что Оруэлл сравнивал тоталитаризм лишь с европейским фашизмом и советским коммунизмом. Фактически он признает, что обе тенденции имеют место и в британском обществе, и в The Road to Wigan Pier («Дорога к английскому причалу»), он размышляет о возможном возникновении фашизма в его собственной стране, «мерзкой англоязычной формы фашизма, с культурными полицейскими вместо нацистских горилл», как он выразился. В течение Второй мировой войны Оруэлл работал на Би-би-си, войдя в состав британской военной пропагандистской машины. Это был печальный опыт. Описывая Би-би-си как «смесь публичного дома и психиатрической больницы» у=ен утешался мыслью, что пытался «сделать нашу пропаганду немного менее отвратительной, чем она могла бы быть». Однако пропаганда была пропагандой, и ее власть в будущем представлялась и неизбежной, и ужасающей. Действительно, это было столь впечатляюще, что Оруэлл стал писать свой «Военный дневник» как возражение против любой последующей переделки истории, которую он фактически пережил, мало чем отличаясь от Уинстона Смита, главного героя романа «1984».

Все эти элементы наряду с непосредственным опытом Ору-элла в поп-культуре Великобритании и его косвенным знакомством с методами пыток в тайных застенках Гитлера и Сталина были включены в его изображение антиутопии. Уже до своей поездки в Испанию Оруэлл отклонил концепцию утопии как непрактичную и нежелательную. «Социалистический мир, — писал он в «Дороге к английскому причалу», — должен быть прежде всего упорядоченным миром, рациональным миром. Но именно это видение будущего как разновидности сверкающего уэллсовского мира и отталкивало чувствительные души».51 Кроме того, утописты, со всеми их абстрактными рассуждениями о просвещенной, незаинтересованной элите, были совершенно наивными в вопросах власти. Оруэлл отдавал себе отчет в том, что власть обладает сильной привлекательностью и может легко превращаться в самоцель.