В философской литературе часто можно встретить ссылки на то, что многие выдающиеся умы человечества мечтали о преодолении противоречий между добром и красотой. Например, гуманисты эпохи Возрождения полагали, что устранение этого противоречия возможно в том случае, когда становление личности будет осуществляться на базе воспитания красотой, то есть красота должна вести к добру. Просветители Нового времени, склонные морализировать по каждому поводу, считали, что добро лежит в основе прекрасного. В любом случае мыслители той и другой эпохи согласны были с тем, что добро и красота — два важных начала человеческой личности, предполагающие хотя и взаимосвязанные, но разные взгляды на человека. Их предшественники из числа античных философов и средневековых богословов занимали совершенно иные позиции в своей трактовке смысла человеческой личности.

В Древней Греции красота и добро практически не рассматривались порознь, но это не означает, что античные философы не размышляли о единстве и различии данных культурных ценностей. В обыденной же речи греков «прекрасное», «хорошее», «доброе» фигурировали как синонимы.

С распространением в Европе христианства связана критика языческих представлений о добре и красоте. Карфагенский пресвитер Тертуллиан, живший во II —III веках, сурово осуждал многие идеалы античности, умаляющие значение христианской религиозно-бытовой жизнедеятельности.

Тертуллиан был категорически против четкого разделения стилей, представленного в текстах античных литераторов, в отличие от иудейско-христи-анской культуры. Языческое размежевание стилей совершенно непригодно для изображения страстей Господних, противоречит самой сути христианского вероучения. Ведь в христианстве явление Христа в мир представлено не в героическом свете, а как пришествие человека, стоящего едва ли не на самой низкой ступени социальной лестницы.

Христианское смешение стилей и культурных ценностей обусловлено тем, что во главу угла ставится не эстетическое любование изображаемым предметом, а активное сочувствие, сопереживание человеком страстей Господних. Без этого смешения стилей и ценностей ужасные картины издевательства над Христом могут привлечь к себе внимание только порочных и циничных натур.

Тертуллиан совершенно правильно уловил смысл попыток некоторых приверженцев христианства, выпестованных на лучших образцах античной культуры, эстетизировать христианское вероучение, подогнав его содержание под античные каноны красоты и добра. В результате этого христианская этика должна была потесниться, уступая место языческой эстетике, точнее, языческой философии с ее культом гармоничного человека, совершенного физически и духовно, а не греховного ничтожества. Вместе с этими уступками могли последовать и более радикальные компромиссы, опасные и для религии, и для церкви.

Первому по времени латинскому богослову не удалось убедить христианских авторов в преимуществах своих мировоззренческих идей, а следовательно, не удалось сокрушить идеалы античного эстетического сознания. Античная культура, выигравшая бой с таким грозным соперником, как Тертуллиан, продолжала смущать умы и сердца христиан, пока не прорвала плотину из догм и предрассудков, оплодотворив дух титанов эпохи Возрождения. В эту эпоху мы тоже встречаем смешение стилей, но уже не для возвышения христианских религиозно-моральных ценностей, а для освобождения человеческой личности от унылой одномерности христианских императивов.

Своеобразным знамением этой радикальной переоценки «ценностей может служить не только творчество выдающегося французского писателя Франсуа Рабле (1494—1553), но и образ Хромого Беса, который впервые в истории европейской литературы был увековечен испанским драматургом Луисом Белесом де Гевара (1579—1644) в книге «Хромой Бес» (Мадрид, 1641), относящейся к жанру плутовского романа.

Плутовской роман Нового времени является преимущественно детищем испанской культуры. Завершив свое национальное объединение к концу XV века, Испания активно начала пролагать путь в Америку и первой участвовать в ее освоении. В это время Испания играла первенствующую роль в политике и официальной культуре Западной Европы (испанский язык изучают во всех странах, испанское искусство соперничает с итальянским, испанский этикет принят во многих европейских дворах и т. д.). При этом Испания оставалась, по сравнению с соседями, страной социально отсталой, с плохо развитой национальной экономикой и презрительным отношением к труду.

Хищническая эксплуатация колоний негативно сказывалась не только на нравах испанского общества, но и подрывала хозяйственную жизнь страны. Широкое распространение получает бродяжничество, крестьяне бегут из сел в города, пополняя армию бродяг и нищих. Бродяги, тунеядцы, искатели легкой жизни становятся яркими символами Испании.

Многих испанских авторов веселых плутовских романов роднит то, что в центре их произведений находится изобретательный и неунывающий герой, разоблачающий изнанку жизни преуспевающих господ и разлагающегося общества.

Довольно быстро традиция плутовского романа как сатирико-бытового жанра проникает в западноевропейскую литературу XVII столетия и получает свое дальнейшее плодотворное развитие. Скажем, Ален Рене Лесаж (1668—1747), писатель французского Просвещения, освобождает плутовской роман от всего лишнего и выводит в качестве главного персонажа своих произведений обычного человека, который в силу обстоятельств попадает в самые неожиданные ситуации, часто весьма комичные.

Что касается «Хромого Беса», то своего хвостатого героя испанский писатель изобразил, пользуясь фольклорным материалом (народной демонологией), где Хромой Бес фигурировал под именами Ренфаса и Асмодея. В протоколах инквизиционных процессов XVI—XVII веков сохранились записи ведьмовских заговоров и заклинаний, в которых не раз встречается имя Хромого Беса. Хромой Бес имел славу самого ловкого греховодника, посредника в любовных делах, любителя танцев и развлечений, подбивающего на подобные шалости простых смертных. У Луиса Белеса он самый озорной из всех адских духов. В общеевропейский читательский обиход образ Хромого Беса вошел благодаря талантливой французской обработке испанского сюжета, сделанной Лесажем. Хромой Бес не был обойден и русскими писателями. Достаточно вспомнить знаменитые рассказы Гоголя под общим названием «Вечера на хуторе близ Диканьки».

По свидетельству дьявольских очевидцев, Асмодей получил кличку Хромой Бес в результате сокрушительного разгрома восставших ангелов во главе с Люцифером и последующего их падения с космических высот, которое привело к тому, что Асмодей сломал себе ногу.

От Хромого Беса тянется ниточка к прихрамывающему Швейку, лишний раз подтверждая всю силу культурных традиций, изучение которых входит в компетенцию современной эстетики. Поэтому не случайно я начал эту главу знакомством с талантливым произведением Гашека, который, смешав высокое и низкое, серьезное и смешное, освободил читателя не только от ряда мещанских предрассудков, но и помог ему обрести свободу для непредвзятого понимания смысла происходящего в XX столетии.

Время буржуазной меркантильности и фабричных машрн, требующих точности научного конструирования, способствовало фронтальной специализации научных знаний, в том числе знаний философских. В этот период намечается и по нарастающей происходит отпочкование этики, эстетики и гносеологии в самостоятельные философские дисциплины. Истина, добро и красота становятся предметами различных философских подходов и трактовок. Изменяется и смысл философского термина «практика», ранее указывавшего на моральную философию. Теперь данный термин приобретает множество значений, обусловленных контекстом его использования (гносеологическим, этическим, эстетическим и т. д.).

Может ли эстетика быть практически значимой наукой?

Да, может и должна быть таковой, если она претендует на научность. Однако это не значит, что от философской эстетики следует ожидать такую же практическую отдачу, как от естественных или технических наук. Ее практичность определяется тем, как и в какой мере она способна влиять на культурную жизнь общества (в педагогической форме, в форме критики, в различных экспертных формах и т. д.), объединяя под эгидой понятий «свобода» и «свободное творчество» категории этики, философии права, аксиологии и теории познания. Если эстетика будет в рамках философии отмежевываться от понятий «истина» и «добро», она рискует оказаться в скверной ситуации служанки философии искусства.

Заключение. Эстетика — одна из самых сложных философских дисциплин, чья предметная область еще плохо определена. Кстати, об этом свидетельствуют и непрекращающиеся споры в мировой литературе о сущности эстетического, а также неуклюжие попытки растворить эстетику в философии искусства. Для пытливых умов, готовых к трудностям, не страшащихся тягот исследовательской деятельности, найдется много интересных проблем в сфере эстетики.

Эта глава завершает книгу, но не завершает мои раздумья о философии и ее нелегкой судьбе. Если мне хотя бы немного удалось заинтересовать читателя рассматриваемыми предметами и пробудить небезразличное, уважительное отношение к философии, буду считать свою миссию частично выполненной.

«Автор создает книгу, — писал Виктор Гюго (1802—1885), — общество принимает или отвергает ее. Творец книги — автор, творец ее судьбы — общество».

Вручаю судьбу своей книги людям ищущим, пытливым, непоседливым. Читайте, друзья мои, и при случае делитесь своим мнением с вашим покорным слугой, у которого, правда, строптивый характер.

Что это значит — остаться в истории? Слава как мел: губку смочишь — и стер ее; но не сотрется из памяти прочь «Страшная месть» и «Майская ночь»! Те, кто бичом и мечами прославились, в реку забвенья купаться отправились; тот же, кто нашей мечтой овладел, в памяти мира не охладел.