Правы те, кто считают, что вдумчивый и неторопливый историк философии, исследуя исторический предмет, должен сначала вжиться в опыт и идеи изучаемого философа, а потом переходить к самостоятельному и критическому размышлению. Первое означает, что философу надлежит овладеть изучаемой системой изнутри, принять ее в себя и усвоить ее так, как если бы она была его собственной. К сожалению, долгое время советские философы смотрели весьма косо на такое вживание в чужой познавательный опыт. Мало ли что может получиться в итоге? Вживется кто-нибудь в идеалистическую систему и станет противником, а то и врагом материализма. Поэтому лучше иметь дело с философскими «трупами», а не с живым биением чужой мысли. Увы, но образ врага прочно укоренился в сознании многих советских философов, отстаивавших ленинский «принцип партийности», который сыграл крайне отрицательную политическую роль в развитии гуманитарных наук в СССР и бывших странах социализма.

Путь усвоения чужого познавательного опыта возможен, необходим и реален. Это, как считают некоторые философы, есть путь художественного отождествления исследователя с духом изучаемого предмета. Талантливому историку философии как бы задано осуществить тайну художественного перевоплощения, приняв иную точку зрения и усвоив ее с тем, чтобы раскрыть как ее силу, так и ограниченность. Конечно, силу гениального видения повторить нельзя. В данном случае возможна только большая или меньшая природная «конгениальность».

Многолетняя работа выдающегося представителя русской религиозной философии XX века Ивана Александровича Ильина (1883—1954), высланного в 1922 году из Советской России, над философскими произведениями Гегеля была посвящена именно такого рода попытке художественного воспроизведения гегелевского философского опыта. Берясь за эту работу, он был убежден, что она должна не только представлять исторический интерес, но и служить своеобразным введением в философию. Свои результаты Ильин представил в двухтомнике под названием «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (Москва, 1918). Это исследование по праву можно рассматривать как первый фундаментальный анализ гегелевского философского наследия, осуществленный русским ученым.

В известном смысле философскую линию Ильина продолжил А. Ф. Лосев, которого на Западе называли «последним русским философом». В своей книге «Диалектика художественной формы», изданной в Москве в 1927 году, он отмечал, что диалектика Гегеля часто слишком и тенденциозно переоценивалась. Впервые предметно-жизненное и интуитивное истолкование гегелевского метода дал Ильин. Эти и другие уважительные высказывания в адрес Ильина затем зачлись Лосеву, когда он был брошен за колючую проволоку сталинских лагерей.

По мнению Лосева, диалектика познания делает излишней всякую теорию познания. Подобная гносеология есть или явная метафизика, заранее исходящая из принципиального раскола между знанием и бытием и потому ищущая «границ» познаваемости, или не есть гносеология в обычном смысле слова.

С точки зрения Лосева, гегелевский идеализм есть не что иное, как гениальный миф, содержащий в себе свою собственную мифическую необходимость, которую немецкий философ называет Логикой. Этой Логике он безуспешно пытался придать научный вид. Добавлю от себя, что столь же безуспешны были попытки многих советских философов создать систему Диалектической Логики, которая позволила бы легко проникнуть в тайны бытия и мышления.

Миф и наука — совершенно разные духовно-жизненные образования. Миф как форма мысли характеризуется (в сравнении с миром науки) полной и принципиальной неразличенностью истинного и кажущегося, воображаемого и действительного. Именно в этом смысле идеализм гегелевской диалектики есть миф, ибо эта диалектика пронизана тождеством субъекта и объекта, знания и жизни, логического и онтологического.

Так как миф — это внутренняя жизнь литературного символа, то художественно-символическая форма наиболее подходит для проникновения в смысл мифа, включая философские мифы. К создателю одного из таких гениальных мифов мы сейчас и обратимся. Нашим проводником в данном случае будет ироничный Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман, 1866—1938).

Лев Шестов об Эдмунде Гуссерле. Лев Шестов, учившийся когда-то в Киевском университете, а затем проживший многие годы в Западной Европе, был оригинальным мыслителем. В 1920 году он навсегда оставил Россию и осел в Париже. Его европейские публикации быстро прославили автора.

Будучи тяжело больным, Шестов написал заказанную журналом «Русские записки» статью «Памяти великого философа», посвященную выдающемуся феноменологу XX века Эдмунду Гуссерлю.

В свое время Шестов навестил Гуссерля во Фрейбурге. Представляя его американским философам, Гуссерль сказал: «Мой коллега такой-то; никто никогда еще так резко не нападал на меня, как он — и отсюда пошла наша дружба». Сказанное Гуссерлем, замечает Шестов, поражает столь редким для большинства философов бескорыстием человека, живущего думами об истине, для разыскания которой дружба с идейным противником не только возможна, но даже необходима.

С философским сочинением Гуссерля «Логические исследования» Шестов познакомился давно. Впечатление от этой книги было потрясающее, и Шестов пришел к выводу, что в философской литературе начала XX века мало кто мог сравниться с Гуссерлем по мощи, смелости, глубине и значимости мысли. Его личное знакомство с немецким философом состоялось много позже, когда Шестов приехал в Амстердам для чтения доклада в философском обществе.

При встрече Гуссерль сказал, обращаясь к Шестову по поводу одной из его публикаций: «Вы были неправы. Вы превратили меня в каменную статую, поставили на высокий пьедестал, а затем ударом молота раздробили эту статую вдребезги. Но точно ли я такой каменный? Вы как бы не заметили, что принудили меня так радикально поставить вопрос о существе нашего знания и пересмотреть господствующие ныне теории познания, которые прежде удовлетворяли меня самого не меньше, чем других философов. Чем больше я углублялся в основные проблемы логики, тем больше чувствовал, что наша наука, наше знание шатаются, колеблются. И, наконец, к моему неописуемому ужасу, я убедился, что если современная философия есть последнее слово, которое дано сказать людям о существе знания, то знания у нас нет. Был момент, когда, выступая на кафедре с изложением тех идей, которые я усвоил себе от наших современников, я почувствовал, что мне нечего сказать, что я выхожу к слушателям с пустыми руками и пустой душой. И тогда решился я подвергнуть пред самим собой и пред своими слушателями все существующие теории познания той беспощадной и суровой критике, которая вызвала негодование у многих, и, с другой стороны, я стал искать истину именно там, где до сих пор никто не искал, так как никто не допускал, что ее там можно разыскать».

Существует мнение, писал Шестов, что задача феноменологии Гуссерля — чисто методологическая. Мнение это глубоко ошибочно. Сам Гуссерль на вопрос, что такое философия, отвечает: «Философия есть наука об истинных началах, об истоках, корнях всего».

«Мы должны, — говорил Гуссерль, — помнить о той ответственности, которую мы несем на себе по отношению ко всему человечеству. Ради времени мы не должны жертвовать вечностью; чтобы смягчить нашу нужду, мы не должны передавать потомству нужду в нужде, как совершенно неизбежное зло...». И еще: «Что истинно, то абсолютно истинно само по себе; истина тождественно едина, воспринимают ли ее в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги».

Комментируя слова Гуссерля, Шестов подчеркивает, что после Канта такие утверждения кажутся фантастическими. Кто решится серьезно говорить о таких вещах, как абсолютная истина? Эту миссию берет на себя Гуссерль, стремясь вытащить философию из болота беспомощного скептицизма. Он бесстрашно начинает защищать правомочность идеальных предметов наряду с предметами реальными.