В подтверждение моего тезиса я хотела бы перескочить через несколько веков и рассмотреть второй пример, уже не из Горгия, координаты которого лежат где-то между Сицилией и классическими Афинами, но из Элия Аристида, располагающегося между Малой Азией и Римом Антонина и Марка Аврелия. Практика реальной политики в греческих городах, по сути дела и описывавшаяся ^ремя родами красноречия, изученными Аристотелем, теперь, по выражению Пьера Видаля-Наке, уступает место чему-то вроде "политической фантастики", тесно связанной с раздутой школьной риторикой; она служит компенсацией реального политического бессилия подданных Империи. Андре Буланже подчеркивает поразительное развитие "эпидейктических жанров, которые в императорскую эпоху занимают место высокого красноречия и придают софистам положение и важность официальных лиц". Как пишет Квинтилиан по поводу торжественного красноречия у греков (ad ostentationem, гласит латинский текст: это красноречие нацелено на показ, на публику): "римский обычай ввел его даже в публичную жизнь (mos Romamim etiam negotiis hoc munus inseruit)"; итак, во времена империи похвальное слово всерьез и отнюдь не безвинно встает на место совещательного красноречия.

Единственным из ораторов, кто, насколько позволяют судить наши знания, произнес как похвалу Риму, так и похвалу Афинам, был Элий Аристид. Во введении к его декламациям Буланже пишет: "Отдадим должное двум большим панегирикам, которые, несомненно, среди всех сочинений Аристида в наименьшей степени бедны идеями". Но вот какими словами он завершает свой анализ Панафинейскойречи: "Обширное собрание всевозможных общих мест, веками питавших торжественное красноречие и школьные декламации". "[...] Начисто лишенная оригинальности, Панафинейская речь не представляет ни малейшего интереса с любой другой точки зрения [со своей стороны, я позволю себе подметить дивную двусмысленность этой фразы] (...) В общем и целом, если Панафинейская речь, которой так восхищались ораторы последующих столетий, являет собой триумф софистического искусства, она тем самым выносит ему и приговор".

Читатель уже догадался, что с той точки зрения, на которую встали мы, всему творчеству Аристида в целом угрожает самая серьезная переоценка: Здесь, как я полагаю, софистика обеспечивает эффект ясности как в философском (антиплатонизм не первичного характера), так и в политическом плане. Две занимающие нас речи, во всяком случае при совместном их рассмотрении именно как парных речей, соответствуют всем парадоксальным показателям похвального слова, установленным нами при анализе исконного для всего жанра произведения - Похвалы Елене: увековечение, защита ценностных суждений от "будущих возражений" и вместе с тем их преобразование, создание тех ценностей, которые предопределят навеки, вплоть до нынешних дней наше восприятие таких объектов, как "Рим" и "Афины".

"Вся преамбула к ним - не более чем бряцание словами" (Буланже): тем больший интерес должны эти речи вызвать у нас, коль скоро мы хотим достоверно сравнить модальности, которые приобретает captatio benevolentiae при обращении к каждому из двух миров.

"The Ruling Power": открытие, обнаружение (еигёта), сделанное Римом, - это "умение править" (to arkhein eidenai), неведомое грекам (R. 5 l)."The Civilizing Power": Афины - это "начало (arkhen) той истинно чистой и исключительно человеческой пищи, какую составляют науки и красноречие" (А. 2). Принцип "быть начальником" (arkhein) противопоставляется принципу "быть началом" (arkhe): с одной стороны - Рим, или пространство, с другой - Афины, или время.

Для начала в кратком парафразе соберем вместе существеннейшие элементы, из которых состоит пространство-Рим.

Рим - это мир, ибо Рим - "как снег": в какой бы части его мы ни оказались, нет ничего, что препятствовало бы с тем же точно успехом ощутить себя в его центре (7). О нем нельзя сказать, как о других городах: "он - здесь" (entautha hesteken, 9), ибо нет у него, словно у моря, положенных ему пределов (10). Вот почему тот, кто хочет увидеть все, должен посетить весь мир или один этот город, подобный мастерской или лавке для всей земли (11). Иными словами, "чего не увидишь здесь, того нет среди вещей, существовавших прежде или существующих ныне" (13): Рим - это бытие. В лице Рима сфера Парменида материализуется в виде всей земли: нет больше границ, нет городских стен, точнее, стены окружают отныне не город, но власть, империю, и это не камень, но люди, римские легионы, стоящие на краю света (84). Такова похвала Риму, предназначенная для римлян и тщательно блюдущая римскую общность ценностей.

Однако, показывает Аристид при помощи иных метафор, этот мир - всего лишь "вычищенный двор" (aulespehbolos ekkekatharmenos, 30), для которого вся земля - "словно сад увеселений" (paradeisos egkekosmetai, 99). Подобно тому, как Зевс осуществил переход от хаоса к космосу в физическом плане, Рим, в свою очередь, обеспечил переход от хаоса к космосу в плане политическом, изгнав stasis, или гражданскую войну, и "вернув к жизни ойкумену" (anakekomisthai ten oikoumenen, 98). Вот только ойкумена, обитаемый мир, в таких обстоятельствах сокращается настолько, что она становится как один oikos, один дом (102), даже как один двор или сад. Рим - это мир, но сам мир уменьшается до ничтожных размеров.

Такой же переворот совершается и в отношении Рима к логосу, примером чему служит сама произносимая похвала. Этому есть своя причина, ибо переход от публичного мира и публичной политики к частной жизни одного дома сводит logos к идиотии.

Сначала Элий Аристид заявляет, что Рим не вмещается в пределы, поставленные красноречию, и тем самым выбивает почву из-под его всемогущества: "Этот город, говорит он, впервые доказал, что логосу подвластно не все" (6). Когда дело касается Рима, не только похвала, но и простое именование терпит поражение: нельзя найти horos (пространственную "границу" и логическое "определение") неизреченного Рима, ибо нет такой точки зрения, которая позволит хотя бы "собрать столько холмов, долин и земель под именем одного города" (6).

Внезапно Рим, невзирая на всю присущую ему шумность, обнаруживает свою немоту. "Как вычищенный двор", продолжается процитированная выше фраза, "весь обитаемый мир, точностью исполнения превосходя хор, произносит один звук" (khorou akribesteron hen phtheggetai, 30). Моно-дийное единство, которое Аристотель ставит Платону в упрек в своей Политике, тоталитарно разрастается до мировых масштабов, причем Аристид, несмотря на свою репутацию льстеца, не боится сказать об этом ужасе вслух. Дело в том, говорит он, что весь хор запевает одну ноту и держит ее; в мире все свершается по одному мановению руки, как если бы достаточно было просто "защипнуть струну"; император-корифей правит посредством страха (phobos), и "словно одна непрерывная страна и одно племя, весь мир молча подчиняется ему (hupakouei siâpêi, 31)": нет сомнения, что модель хора - это войско, "вечный хор" (87).

Но вот вслед за Аристидом от римской общности ценностей мы все переходим к греческому изобретению Рима.

Афины, или время.

Перед лицом римской неограниченности Афины в географическом плане определяются бесконечно сокращенным пространством, виртуальным пространством точки. В самом деле, в центре того географического центра, каким уже является Греция, Афины должны быть обозначены как акрополь (15). Даже климат свидетельствует о том, что в этой точке исчезают крайности: здесь всегда исполняется точная мера времени. Бесконечно малое пространство служит здесь вечной репрезентацией времени как власти истока. Афины - это, по сути дела, "первое отечество человека" (25). Если Рим занимает все пространство, Афины созидают совокупное время - достаточно вспомнить миф об автохтонности ("этот род берет начало сам от себя"), который поднимается до роли источника высшего могущества и применяется к самим отношениям между Афинами и Римом: и действительно, римляне, как говорится в Похвале Риму, суть "отцы-кормильцы греков"* (R. 96), но греки, продолжает Панафинейская речь, суть отцы-кормильцы отцов-кормильцев, "отцы отцов" (1).

Отношение Афин к логосу находится в обратной симметрии к отношению Рима. Когда мы имеем дело с Афинами, первоначалом нашей дискурсивной пищи, соблюдается совершенное, "рациональное", если угодно, тождество между похвалою и объектом похвалы: "Благодарность, за речи воздаваемая речью, не только сама по себе справедлива, но и служит подтверждением тому, что первым источником ее имени был logos, ибо только такая благодарность в точном смысле является eulogos" (2). Иными словами, коль скоро похвала Афинам исчерпывает сущность похвального слова, очевидно, что похвала Афинам есть похвала логосу. Родина человечества - там, где родина логоса, ибо logos значит "греческое", а греческое значит "аттическое": "[Афины] ввели в обиход phone, которая не знает примесей, чиста, не режет слух и служит парадигмой всей греческой речи (pasês tes hellenikês homilias, 14)". В Афинах, таким образом, дискурсивность и ин-тердискурсивность, язык, речевая деятельность, идиом суть одно и тоже. И нет сомнений, что такова единственная истинная всеобщность - всеобщность не пространственная, но логическая от начала и до конца: "Однаphone была избрана людьми в качестве общей для всего человеческого рода, и благодаря вам весь обитаемый мир стал гомофонным" (226). В противоположность империалистской монодии, которая совершает поворот в сторону молчания, гомофония заразительного консенсуса открывает пути общественной жизни, ибо все прочие языки - все равно, что "детский лепет" (227) по сравнению с греческим, который превратился в само определение и критерий образования и культуры (horon tina paideias, 227). Греческий язык отбивает охоту пользоваться любым другим, потому что только он пригоден для всех случаев публичной жизни: "Он соразмерен любому торжеству, любому собранию или совету; любому событию в любом месте он в равной мере удовлетворяет и приличествует" (227). Но logos kai hêpolis: завершающие похвалу слова знаменуют тождество между греческим и политическим.

Итак, мир, который нем, - это мир пространственный, римский; мир, который говорит, - это мир временной, афинский. Рим обеспечивает единство и единообразие, с помощью которых создается недифференцированное пространство: "Ныне и грекам и варварам позволено свободно двигаться [...] всюду, куда они пожелают, как если бы они шли из отечества в отечество [...] Чтобы чувствовать себя в безопасности, им достаточно быть римлянами, или, точнее, принадлежать к тем, кто находится под вашей властью" (100). Но для всех нас существует два отечества: Рим, отечество физическое, и Афины, отечество логическое, которое из поколения в поколение бдительно хранит общность взглядов и мнений, заслуживающих поддержания. Нет, мы не станем более, подробно платоникам, винить Элия Аристида в том, что он якобы просто льстец и коллаборационист: демонстрируя приверженность римским ценностям, Похвала Риму вместе с тем фактически упраздняет их при помощи ценностей афинских, то и дело пополняя ими список недостающего. Но соглашаясь с афинскими ценностями - Афины говорят, - Элий Аристид самым недвусмысленным образом разрушает и их: единственное, на что еще способны Афины, - это говорить. Вершина софистической политики.