Я хотела бы рассматривать фрейдово Остроумие с его таксономическими соображениями, подчас с трудом согласующимися друг с другом, с его неоднозначным отношением к омонимии, как перевоплощение - по меньшей мере столь же софистическую, сколь и аристотелическую авата-ру Софистических опровержении, и, еще точнее, как "осложнение", возникшее между учением о софистике в Опровержениях и размышлениями об asteia (что обычно переводят как "остроты"), которые Аристотель развивает в III книге Риторики, на сей раз храня молчание о софистике. Уместность такого сочетания становится очевидной, когда мы констатируем, что одной из самых важных категорий, выдвинутых не без сомнений и не без трудностей в попытках фрейдовских таксономий остроумия, оказывается не что иное как категория "софизма": поэтому я поведу здесь речь только об "остроумии" как "софизме".

Здесь, однако, необходимы некоторые предосторожности. Нельзя смешивать понятия "острота" и "остроумное выражение". Asteion (производное от astu, "город") - это перевод, который греческая риторика, мыслящаяся исходя из категорий города, а не субъективности, предлагает для слова Witz. Но важнейшая для asteia характеристика, а именно их свойство быть eudokimounta, "признанными", или "славными словами", не чужда, конечно же, и понятию Witz: как пишет Фрейд, "новое острое слово производит эффект события почти что всеобщего порядка; его передают из уст в уста как известие о только что одержанной победе". Именно здесь, как в первом, так и во втором случае, хотя бы отчасти выписывается разрыв с простым комизмом в чистом его виде и соотнесенность с такими понятиями, как блеск ума, тонкость, изящество, изысканность, - со всем тем, что составляет wbanitas, присущую столицам, Афинам, Риму, Парижу или Вене; и в то же время сразу вырисовывается вся степень возможного перекоса и извращения, связанного с двойственностью doxa и значит, с "платоническим" восприятием софистики, в котором она предстает замешанной, если вспомнить броское слово, на снобизме и демагогии. И вот фрейдистская транспозиция: потребность и желание поделиться с другими остроумием, в отличие от комического, столь "повелительны", что они создают "«импульс», эквивалентный тому, чем в сфере сексуального является эксгибиционизм".

В аристотелевской расстановке всего по местам и в длинном ряду примеров, восприимчивость ко многим из которых мы уже утратили, мы найдем немало существенных общих черт с Фрейдом. Прежде всего это матрица "принципа экономии", к услугам которого то и дело прибегает Фрейд: он формулируется в терминах отношений между быстротой, знанием и удовольствием, и отвечает, в частности, за квантование восприятия живой "энергии" означения в противоречивом брожении чувств. Но на самом деле и у Аристотеля речь идет о "быстром понимании" (mathêsin takheian, III, 10, 1410 Ь21 ), как в том, что касается содержания, - вспомним энтимемы, которые, "стоит их произнести, и возникает знание" или "от которых понимание немного отстает" (24-26), - так и в том, что касается собственно lexis, где дело может доходить до создания настоящих загадок, - "понимание [...] возникает быстрее благодаря краткости" (dia [...] to en oligôi thatton, 11, 1412 Ь24сл.).

Самое примечательное заключается в том, что этому знанию в случае успеха удается выпутаться из одной ошибки или иллюзии, в которую острота, предоставленная сама себе, попала бы непременно и заставила бы на деле испытать противоречие: "Большей частью остроумные выражения делаются таковыми посредством метафоры и при помощи предварительной иллюзии [ек tou prosexapatan, ср. а29: exapata gar, и bl : kai exapata - мы не забыли, что apatê характеризует именно софистику]; дело в том, что человеку заметнее, что он достиг понимания, когда он перешел к нему от противоположного состояния (para to enantiôs ekhein), и душа словно говорит: «как это верно, а я заблуждался!»" (И, 1412 al9-22). То, что имеет силу для сути предмета, имеет силу и для его претворения в слова: lexis остроты тем совершеннее, чем нерасторжимее ее краткость с противоречием (elattoni kai antikeimenôs, 1412 Ь22 сл.; dia [...] to antikeisthai, 24). Очевидно, что и dianoia, и lexis такого рода имеют много общего с софистическими приемами, учет которым ведется в Опровержениях, и особенно с омонимией, независимо оттого, рассматривается ли она со стороны подобия, в том числе и метафорического, или как омофония, то есть в своем отношении к означающему. Отсюда непомерная амплитуда примеров asteia, которые простираются от метафор, основанных на аналогии, на наш вкус самых избитых ("Перикл говорил, что молодежь, погибшая на войне, так исчезла из города, как если бы кто-то изъял из годового круга весну", 1411 а2-4), до топорных каламбуров (Феодор говорит кифареду Никону: «Thratt' ei лм», «Ты - фракиянка», притворяясь, будто он говорит: «Thrattei se», «")то чебя смущает», 1412 а34 - bl).

Все эти черты вновь встречаются нам уже во введении к Остроумию, где Фрейд, обосновывая свою тему, собирает disjecta membra традиции. Красной нитью повсюду - через Жан-Поля, Крепелина и Канта - проходит отношение между быстротой и противоречием как источник удовольствия: речь идет о том, чтобы "придать [какому-нибудь мотиву] значение с тем, чтобы тотчас вновь отобрать его", или, на кантовском языке, "не поддаться обольщению [как всегда, apate] больше, чем на одно мгновение". Однако совершенно по-новому, во всяком случае по сравнению с Аристотелем, Фрейд поступает, выбирая в качестве привилегированного определения остроумия оксюморон "смысл в бессмыслице". Отталкиваясь от него, мысль Фрейда, сначала в контрапункте, а затем совпадая с ним по фазе, начинает словно ненароком обращаться к категории "софизма" и "софистического остроумия".

Итак, если мы воспользуемся термином, введение которого оправдано только рефлексией самого Фрейда о законе противоречия, фрейдистская позиция по поводу софизма предстанет нам амбивалентной. Софизм, или софистическое остроумие, одновременно обесценивается без права обжалования как ошибка в умозаключении, бессмыслица, зависящая от действий регрессивного, инфантильного, наркоманического, невротического, даже психотического типа, и вместе с тем непрестанно и несмотря ни на что получает подтверждения своей ценности как удовольствие: удовольствие, в экономических терминах мыслимое не без дурного оттенка как "сбережение", но также и удовольствие от игры со словами и звуками, а более всего - и ближе всего к существу софистики - удовольствие, которое ум умеет получать от себя самого, "в силу своей собственной деятельности". Софизм, таким образом, высказывает истину желания и освобождает от ярма критического разума: это упражнение в свободе.

Стоит увидеть собственными глазами, как фрейдовский текст то путается, то лукавит, лишь бы сохранить верность своему аристотелизму в то самое время, как в него вносятся иные концепты и новые критерии, возвращающие софизм с полей на середину листа. Поэтому предметом нашего интереса станут как причины, в силу которых софистика, выброшенная Аристотелем как просроченный товар, вновь приходит в фрейдистскую логику, так и вопрос о том, почему эта логика тем не менее не может или не осмеливается ступить за пределы аристотелизма.