Я хотела бы привести один современный пример, способный живо продемонстрировать, каким образом софистическая модель может выступить в качестве безжалостного клинка, отделяющего одно от другого представления о Греции, которые вместе с тем являются и политическими взглядами. Государство Хайдегтера трагично, это платоновское государство; государство Арендт софистично и близко к государству Аристотеля: для Хайдегге-ра в политике нет ничего политического, тогда как Арендт убеждена, что политика обладает некоей спецификой или трансцендентальными условиями, выяснение которых и составляет цель ее исследования.

Сравнивая Арендт с Хайдеггером, да и с любым философом, надо, на мой взгляд, следовать за путеводной нитью, которую она сама настойчиво нам предлагает: "Я не являюсь ни философом", — не раз повторяет она, - ни даже "преподавателем политической философии", "я — преподаватель политической теории", "полигической мысли"; или, в терминах Канта, который в ее глазах является величайшим исключением в том, что касается взаимосвязи философии и политики: "Я отнюдь не профессиональный мыслитель". Так, когда в 1964 году, в телевизионном интервью, носившем название Только родной язык жив, Понтер Гауе представляет ее зрительской аудитории как философа, Арендт возражает: "Боюсь, что я сразу же должна высказать свой протест: я не принадлежу к кругу философов. Мое ремесло — говоря в самом общем виде, — это политическая теория. Я ни в коей мере не ощущаю себя философом и не думаю, что была бы принята в круг философов [...]". А когда Гауе, все еще не убежденный, просит ее уточнить, в чем же состоит различие между политической философией и ее работой в качестве преподавателя политической теории, она уверенно заявляет: "Видите ли, различие заключается в самом предмете [...] (Философия) не остается нейтральной но отношению к политике: после Платона это уже невозможно [...] Дело в самом предмете, так сказать, в политическом вопросе как таковом, который таит в себе враждебность". Эта грань, разделяющая политическую философию и политическую мысль, служит организующим принципом ее юбилейной статьи Мартину Хайдеггеру — восемьдесят лет: "Мы хотим восхищаться мыслителями, хотя помещаем себя в центр мироздания, но, вопреки нашей воле, мы испытываем потрясение и, пожалуй, находим скандальным то, что и Платон, и Хайдеггер, пытаясь воплотить свои теории в жизнь, обращались за помощью к тиранам и диктаторам. Вероятно, причина этого не сводится каждый раз исключительно к условиям времени, в еще меньшей степени — к начальному формированию характера, но, скорее, заключается в том, что французы называют профессиональным сдвигом".

Вот почему вместо того, чтобы просто "мыслить", Арендт предпочитает производить "опыты над политической мыслью" - а именно так звучит подзаголовок Кризиса культуры, - располагаясь "в узком пространстве между прошлым и будущим". Иначе говоря, Арендт следует за Хайдеггером, когда "открыто встает под знамена тех, кто на протяжении уже довольно долгого времени тратят все усилия на то, чтобы разрушить метафизику". Но признательность тотчас сменяется декларированием различия: "[. .. J изгнанной оказывается римская триада, в которой тысячелетиями были объединены религия, власть и традиция. [...] Процесс ломки [...] лишь оглашает смертный приговор, уже приведеннный в исполнение, и на этом основании перестает быть частью «истории идей», а становится элементом современной политической, мировой истории". В отличие от Хайдеггера, Арендт не размышляет, она превращает политику, нашу политическую историю в объект мысли.

Только это может быть положено в основу сравнения Арендт с Хайдеггером в вопросе об их отношении к античности. И в том, и в другом случае мы можем говорить именно о "свободном" отношении: в нем нет ни пошлости, ни специальных знаний. Границы этой свободы обусловлены тем, что интерпретация и критика являются в некотором роде опробованием; так, отзвук того, что Хайдеггер, начиная с параграфа 7 Бытия и Бремени, называет "феноменологическим методом нашего исследования", встречается в предисловии к Кризису культуры, где речь идет о встрече с "феноменальной реальностью, спрятанной" (26) в той пустой скорлупе, в которую превратились традиционные понятия; "первоначальныи^ухгг~теперь "испарившийся", необходимым образом связан с феноменальным опытом, с феноменологическим прислушиванием. Отчасти именно поэтому и Хайдеггер, и Арендт все время сосредоточивают внимание на языке, на ключевом слове, на его этимологии. Но неизменным сохраняется одно различие, которое необходимо подчеркнуть. В Политических биографиях, говоря о Вальтере Беньямине, Арендт замечает, что "в языке то, что когда-либо имело место, находит самую надежную опору, и име-нно о язык, как о скалу, разбились все попытки полностью освободиться от прошлого". Здесь перед нами Арендт-последовательница Хайдеггера. Теперь ее собственный голос: "Греческийpolis будет всегда присутствовать в основе нашей политической экзистенции, в самой се глубине, — столь же долго, сколь долго у нас на устах будет слово «политика»" (304). В устах у Ханны Арендт слышны интонации другого Аристотеля, который непохож на категоричного феноменолога: "С того момента, как речь стала осознаваться чем-то важным, проблема превратилась в политическую по определению, так как именно речь делает человека политическим животным". Значит, наши двое мыслителей так никогда и не брали logos в одном'и том же смысловом регистре.

Тот факт, что языку уделяется так много внимания, дает нам вместе с Ханной Арендт право так же вольно задерживаться на любом фрагменте текста, как это обычно у Хайдеггера. И все-таки именно здесь различие ее с Хайдеггером может обнаружиться особенно отчетливо. Главное в аренд-товской фрагментации — то, что речь идет сэ_рассказе: в самом деле, нужны не столько глаза, чтобы увидеть явление, сколько уши, чтобы услышать прошлое. Так мы подступаем к ее концепции истории, которая целиком изложена, например в "Понимании и политике" (V. E., 97): "Когда случается событие, достаточно важное для того, чтобы осветить свое собственное прошлое, появляется история (history). Тогда хаотическое нагромождение прошлого изменяется в процессе рассказа (story), который может быть рассказан, так как у него есть начало и конец". Переломные моменты современной эпохи позволяют трансформировать в процессе рассказа впечатляющий j^oc пустой скорлупы^и жемчужин. Каким образом прошлое становится рассказом? Ханна Арендт не предлагает нам историю — ни историческую, ни истогзийную, — понятий или мысли, но она рассказывает нам нечто похожее на истории понятий или мысли. Out of Antiquity, подобно тому, как говорят: Out of Africa.