Импровизация и риторика времени

Различие между двумя софистиками воплощено в самом выборе отцов-основателей. С одной стороны, Горгий Сицилийский, всегда и всюду проездом (в том числе, разумеется, и в Афинах, где он побывал, например, в 427); как мы знаем, и собственные сочинения, и платоновские диалоги связали его с зорЫа и с философией, и если Филострат утверждает, что Горгий учредил в Фессалии древнюю софистику, подобно тому как Эсхил учредил трагедию, то он лишь повторяет уже сказанное однажды в Меноие (70 а-с). С другой стороны, Эсхин Афинский, сын Атромета, из дема Кото-ниды, связанный теснее всего с политикой своего времени и возглавивший партию Филиппа против партии Великого Царя, в прошлом неудавшийся актер, старый любитель выпить, неутомимый обличитель, произносящий речь то против Тимарха, то против Ктесифонта, то против проштрафившихся послов. Его биографию невозможно представить без рассказов о схватках с Демосфеном, который предпочитал воду, но был еще более свирепым оратором и одержал над ним окончательную победу в 330, произнеся речь О венке. Разгромленный, сосланный далеко от всей афинской политической жизни, именно тогда и только тогда, если верить Филострату, Эсхин основал вторую софистику, превратив Родос в р1хгоп№ёгюп софистов. Гость и Чужеземец (заглавная буква недвусмысленно напоминает читателю о персонаже диалога Софист) на острове, он наделяет зорЫа величественным стилем; изгнание помогает красноречию справить свой триумф "исторически", независимо от того, кто в данный момент держит в руках все нити политики, —Демосфен или Римская империя.

Но у есть основателей по крайней мере одна общая черта, о которой Филострат повествует довольно пространно (482-484): оба они импровизируют. Дав краткий обзор возможных изобретателей красноречия ex tempore, в заключение Филострат говорит, что Эсхин, "должно быть, создал наибольшее число импровизаций", но именно Горгий "положил им начало" (482). В Жизнеописаниях импровизации отведено столь значительное место, что не раз возникает вопрос, не является ли это само по себе свойством, свойством как таковым, софистики, на котором основаны самые захватывающие из спектаклей имперской софистики, например, в лице Полемона (537 слл.). Импровизация является по сути ключевым элементом, позволяющим заново охватить весь комплекс характеристик софистического логоса.

Соберем воедино пока еще разрозненные элементы, необходимые для того, чтобы отдать должное значение этому красноречию, получившему столь удачное имя ex tempore. В случае с Элием Аристидом мы набросали две концепции логоса: онтологическую, которой в качестве метафорической матрицы служит пространство (так как эта метафорическая матрица является совершенно очевидным выражением сущности, "матрицу" следует понимать более буквально, нежели "метафору"), в качестве парадигмы - хайдеггеровская интерпретация гераклитовского логоса, концепция, согласно которой "феномены" суть onta, время спациализировано в настоящем, а возможность речи - в пространстве сбережения. Логологическая концепция, для которой метафорической матрицей служит время, парадигмой или определением темы - Трактат о небытии и Похвала Елене, девизом - слова Элия Аристида: "речь идет тем же шагом, что и время", - это концепция, согласно которой "феномены" суть pragmata и khremata, время остается гемпорализованным в своем течении и в дискурсе, а возможность дискурса осуществляется лишь при посредстве времени расхода. Затем, говоря о синтагме "софистическая риторика", мы в начале этой главы набросали эскиз одной значительной гипотезы, касающейся риторики: что она представляет собой платоноподобную машину для спациализации времени. Теперь мы можем установить в недрах самой риторики различие между "риторикой пространства", соответствующей спациальной, плато-но-аристотелевской модели, и "риторикой времени", опирающейся на временную, темпоральную, софистически-барочную модель, и не будем удивлены, что это разделение пространство / время перекраивает то, которое часто делается между "риторикой высказываемого" и "риторикой высказывания".

Родовой характеристикой риторики времени является то, что дискурс в своей непрерывности задумывается не как замкнутая целостность, органическое holon, скроенное в соответствии с "планом" и "артикуляциями"; это даже не pan, но скорее panta, множество отдельных эмиссий, необходимым образом следующих друг за другом: здесь подразумевается связь, заклейменная в Теэтете Платона, как и в Гямме Метафизики Аристотеля, с гераклитовским, если не с атомистическим учением о panta rhei. Логоло-гия (бытие есть эффект речи) - это хронология: именно время является принципом, производящим эффект, или эффективностью дискурса. Из этого следует серия дифференциальных характеристик, которые я попробую классифицировать.

1. Настоящее время, в частности, настоящее, порождаемое высказыванием, включено в цепь и не может быть из нее изъято: не существует ни реманентного присутствия настоящего времени, ни места для метаязыка. Отсюда противоречия, переворачивания, одним словом, парадоксология. Ее анекдотической парадигмой служит хорошо известная тяжба Протагор / Еватл: "Рассказывают, что однажды, когда он потребовал платы от своего ученика Еватл а, тот ответил: «Но ведь я еще не выиграл ни одного дела! [oudepö... nenikesa, перфект] Ну что ж, сказал Протагор, если выиграю я [all' egö men an nikeso, будущее], то ты должен заплатить мне [labein те dein, настоящее], потому что выиграл я [egö enikesa, аорист]; если ты, то потому что ты [еап desu, hotisu, глаголы подвергнуты эллипсису]»". Именно в этом модель судебного красноречия, которую мы видели разработанной в Тетралогиях Антифонта: то, что создает фактическое дело или дело как фикцию - это погружение логоса во время, в частности, во время изложения дела в суде (первое выступление обвинителя, далее первое выступление защитника, затем второе выступление обвинителя, затем второе выступление защитника) таким образом, что нет никакой уверенности, что любой аргумент не превратится в следующий же момент в свою противоположность. В действительности следует ясно понимать, что, таким образом, речь идет не о том, чтобы доказать, что если представлен некий аргумент, то всегда можно привести аргумент, ему противоположный, как в Dissoi logoi, но о том, что всякий аргумент становится своей собственной противоположностью с того момента, как он произнесен, ибо он уже был ею (чем больше подозрений вызывает некто, тем больше он виновен; нет - невиновен. Чем меньше свидетелей, тем скорее некто невиновен; нет - виновен), согласно модели kataballontes, "переворачивающих аргументов", "аргументов-катастроф", изобретателем которых как раз и считают Прота-гора.

Это движение резко останавливается в спациализации, натолкнувшись на ката принципа противоречия: на "в то же самое время", которое порождает зримое явление tota simul и прекращает непрерывность посредством соприсутствия реманентных настоящих времен. Именно в этом заключается добросовестное прочтение замысла, осуществленного в Гамме Метафизики, как состоящего в раскрытии пространства написанного, формализации, "скрижалей" истины, посредством простой эффективности sun: sul-logismos, или, перемещенное в стоический контекст, sun-ёттепоп.

2. В свою очередь и значение создается в процессе высказывания не только, как мы уже видели, на уровне аргументации, расстановки фраз, но и на уровне синтаксиса, расположения слов. Это то, к чему сделал нас восприимчивыми Трактат о небытии Горгия, сознательное использование им зыбкою характера любого предложения, устанавливающего соответствие: "не-сущее есть [...]" [оно существует, следовательно], "[...] не-сущее" [это то, что не существует]. И что блокируется социализацией син-таксиса в буквальном понимании слова, сопоставления - по Софисту, в Категориях и Об истолковании, где субъект и предикат мыслятся как члены предложения, не подлежащие обсуждению / безусловные.

Исходя из этого, как мне кажется, можно было бы по существу обсудить проблему различия языков: существуют ли языки темпоральные (может быть, греческий, представляющий из себя гибкую последовательность обособленных единиц) и спациальные (может быть, немецкий, который, помещая глагол в конец, очерчивает тем самым holon)? Или проблему различия стилей: Аристотель всегда "онемечивает" язык Платона, его предшественниками являются аттические ораторы, сочиняющие "периоды", в которых фраза дана целиком (ее размеры, как и размеры населенного пункта, суть eusunopton, ее "можно охватить одним взглядом" [Rh.9 III, 9,1409 bl]), где значение замыкается само на себя и самоочерчено, - вплоть до того, что Дионисий Галикарнасский ее депериодизирует, разрабатывая внутри периода подъем и спуск, чтобы ввести его как облегченность стиля.

3. На уровне самих слов все внимание обращено на звуки и звукофор-мы; отсюда особое значение, с одной стороны, голоса (bombos, phone) и риторической actio, на которых все время настаивает Филострат; с другой стороны, - омонимии, порождаемой звуками, их отсутствием, инфлексия-ми, ударениями, тональностями, как это усматривается из Софистических опровержений от Аристотеля до Галиена. Это то, что в соединении с быстротечностью мгновения очевидным образом порождает острое словцо, которое также весьма ценится Филостратом (там же, b 483). С этим перекликается спациальная стратегия разграничения и фиксации смысла и, за неимением дефиниции, раз диалектика должна занять место любой критики, возвращение реплики отправителю, по меньшей мере определяющее место того, кто отвечает.

Этот тип внимательности порождает определенный тип фигур. "Горги-анствовать": изобретенное Филостратом слово оказывается весьма красноречивым и в том, что касается и подразумеваемой в нем единственной в своем роде фонической силы, и благодаря своему происхождению от имени собственного. Посредством своих звуковых фигур Горгий наделяет прозу тем, что принадлежало метру и музыке. Вот почему Аристотель обвиняет его в использовании "поэтического стиля" (poiêtikê [...] lexis) и в непонимании того, что "стиль логоса иной, чем стиль поэзии". Суда говорит, что он дал риторике свою "фрастику" [выразительный инструментарий], и приписывает ему использование почти всех фигур (тропов, метафор, аллегорий, hypallages, катахрез, гипербатов), но собственно горгианские фигуры суть - или, по меньшей мере, должны быть таковыми в перспективе более систематизированной, чем набросанная мною, - прежде всего, звуковые или слышимые, которыми и заканчивается перечисление: "удвоения (anadiplôsesi), повторения (epanalêpsesi), возвращения (apostrophais), соответствия (parisosesin); во всяком случае, это то, что вспоминает Диодор, когда описывает изумление афинских филологов, в первый раз услышавших Горгия и его "необыкновенные" фигуры: "антитезы (antithetois), уравновешения (isokolois), соответствия (parisosesin), гомеотелевты (homoioteleutois)". Вот почему Похвала Елене может быть воспринята только по-гречески: повторение аллитераций, которое, если вспомнить слова Ронсара о роднике, "журча течет" - ho smikrotatoi somati kai aphanestatoi theiotata erga apotelei, непрерывный поток звуков, цель которого - изобразить природу логоса и доказать свою преемственность [8J.

Горгианским тропам противопоставлены наши спациальные тропы. Метафора и метонимия суть два способа создания паноптической геометрии, образуя аналогию пропорции ("вечер это старость дня") или беря часть вместо целого (парус вместо корабля): речь всегда идет о том, чтобы "увидеть сходное" для того, чюбы воссоздать картингу мира и провести в ней правильную черту.

4. И наконец, красноречие ex tempore является предельной манифестацией риторики времени. Филострат исследует, дословно, откуда "потоки импровизированных речей берут свое начало" (skhedion [...] pegas logon [...] ек [...] rhuenai, 482): метафорика времени со всей очевидностью есть метафорика течения, потока. Время дискурса и время становления: именно здесь, как уже было сказано, ключ к тому, чтобы понять справедливость сближения софистики с гераклитовским учением — "все течет", и это в равной мере относится как к насморку, так и к словам. Еще недостаточно внимания уделяется приему, об ex tempore которого говорит грек: skhedioi logoi, "импровизированные речи", skhediazein, "импровизировать". Наречие skhedon и прилаг ательное skhedios указывают на близость, будь то близость в пространстве (например, двух бойцов в рукопашной схватке) или во времени (приближение смерти, а также неожиданное происшествие), так что именно слово skhedia использует Зевс в V книге Одиссеи, говоря о "крепко связанном сближении" (33, также - о множестве веревок, которыми Одиссей был привязан к мачте, когда корабль проплывал мимо острова Сирен) того соединения слаженности в пространст ве и непрочности, сиюминутности во времени, которое составляет непосредственную сущность "плота", изготовленного Одиссеем, чтобы бежать от своей любви к Калипсо. Импровизированные дискурсы суть плоты, на которых человек плывет по течению времени. "Именно Горгий", продолжает тем временем Филострат, которого я только что прервала своим комментарием, "стоял у истоков импровизации: в Афинах, выступая в театре, он имел дерзость [etharresen, производное от tharsos, "храбрость" и "отвага" гомеровских героев, обозначает также "безрассудство" и "бесстыдство"; тем более учитывая, что все это происходило публично, у всех на виду: в театре] сказать: "Предлагайте!" [proballete, "бросьте сперва", подобно тому, как можно сказать: "тяните первыми, господа англичане", - это термин судебной процедуры, обозначавший выдвижение обвинения: используя приставку pro-, мы получаем значение начала, и никогда - результата], и он первый громко и уверенно взял на себя столь рискованное дело [to kinduneuma touto [...] anephthegxato: "он артикулировал", ибо phthoggoi характеризуют голос как комплекс звуков, ударений, артикуляций, свойственных, как говорит Аристотель, человеку; он артикулировал "опасность", связанную с ненадежностью случая, а именно, замечает Шантрен, с "риском"], показав тем самым, с одной стороны, что он знает все [endeikriumenos dêpou panta men eidenai: Горгий является воплощением филостратовской дефиниции первой софистики, кичащейся, в отличие от фило-софии, своим всезнайством, и именно на этом основании философия всегда считала софистику только кажущейся мудростью], с другой стороны, - что он собирается говорить о чем угодно, положившись на волю случая [ephieis toi kairôi]". Таким образом, ведомые Филостратом, мы подошли вплотную к проблеме kairos.

Kairos и topos

Kairos, благодаря которому на свет появился наш kairos, поучителен сам по себе. Как полагает Филострат, все дело в том, что Горгий сполна насытился, как сказали бы мы сегодня, "старой песней" Продика - той самой притчей о юном Геракле, стоящем на перекрестке путей между Пороком и Добродетелью, которую он возил с собой из города в город, сопровождаемый успехом и деньгами, совершенно "заветрившуюся" (heôla, от heôs, "заря", "утро", о еде, пролежавшей ночь, например, о зачерствевшем хлебе) и затасканную (и бог знает, не была ли она еще более желанна для других, чем для Продика). "Положиться на kairos" - эти слова обрамляют рассказ о странствиях Продика: такова реакция софистики на избитые поучения морализма.

Kairos, одно из тех греческих слов, которые практически не поддаются переводу, опирающееся, с одной стороны, на гиппократовский корпус, а с другой на пиндаровскую поэзию, безусловно является неотъемлемым свойством софистической темпоральности. Я выделю в нем несколько черт, в большей степени, чем другие, существенных для риторики времени. Прежде всего, почему kairos опасен? Это как мгновение zero выстрела из лука, момент раскрытия возможностей: для медицины - момент "кризиса", то есть окончательного перелома в сторону выздоровления или смерти, момент спуска стрелы - для лучника в поэзии Пиндара или в трагедии, определяющим попадание или промах. Kairos, в отличие от skopos ("цель", которую мы намечаем в центре мишени), обозначает, по мнению Онайенса, точку, в которой "оружие пронзает тело, неся гибель": речь идет о стреле, которая становится роковой, когда поражает сердце. Это имя цели, поскольку та полностью зависит от мига, имя места, поскольку то темпорализовано без остатка: мы можем понять, каким образом латинское tempus не желает означать только "время", но также и "висок"; анализ понятия kairos заставляет осмыслить, что tempe, temps и temple входят в одну группу родственных слов, от греческого temnô, "резать". При использовании kairos одно временно имеются в виду рассеченность и раскрытость: очень точно по отношению к "недостатку доспеха", как в Илиаде, к "костному шву", к "удобному случаю", постольку, поскольку здесь слышится и "порт", и "дверь".

Превосходная гипотеза Онайенса, которую приводит Галле, сопроводив и значительно дополнив ее сводкой текстов и рисунков, заключается в том, что kairos, oxytonon ("точка касания цели", согласно Шантрену) и kairos, properispomenon ("веревка", закрепляющая край основы ткани на станке", поясняет Шантрен, не исключающий подобного соглашения) "являются одним и тем же по происхождению". Согласно Онайенсу, kairos, properispomenon означает расстояние, пустоту, промежуток, образуемый нитями станка. Галле доказывает, что имеется в виду не сам этот промежуток, но скорее "регулирующая тесьма", которая, наподобие нашего гребня, "разделяла нити основы, направляя их параллельно друг другу, чтобы они не спутывались", при этом также соединяя их, и которая таким образом регулирует одновременно вертикальное и горизонтальное направление плетения ткани, ограничивая зону работы; иногда тесьма соединена с приспособлением, установленным на самом верху станка, "которое поддерживает верхнюю часть ткани". Именно так этот термин используется у Пин дара, силлептически, как в прямом, так и в переносном смысле, для обозначения "техники переплетения тем". При артикулировании kairos - и "артикулирование" также следует понимать во всех смыслах: kairon eiphthegxaio, "если артикулировать", "если выразить kairos" [Пиндар, Пифийские оды, 1, 81 = Str. 5,157], - слова одновременно спускаются с тетивы и сплетаются.

Этот краткий разбор позволяет установить связь между kairos и telos: kairos самонацелен, он заключает в себе свою цель; это момент, в котором poiêsis и tekhnê (характеризуемая тем, что цель создаваемого предмета, ergon, оказывается внешней по отношению к нему, а также тем, что худший из архитекторов, в отличие от пчелы, имеет в голове идею дома, который он строит), в высшей точке их изобретательности, соприкасаются с praxis, божественным вложением финальности. Но, может быть, это еще недостаточно радикально, и следует дойти до того, чтобы утверждать, что kairos - это porös, "путь, переход", что позволило бы сэкономить на telos и идее финальности (отсюда однообразие целей, которые приписываются тому, кто полагается на kairos, и софистам в целом: деныи, успех, победа). Это также позволяет подчеркнуть связь между kairos и единичностью: имея дело с kairos, мы оказываемся во владениях конкретности, нет ничего кроме конкретности. Выступая против этого, в продолжение своей критики Платона ("рой добродетелей", "прекрасного котла, прекрасной женщины, прекрасной лиры"), Аристотель говорит о необходимости общего и о том, что надо научить искусству изготовления обуви вместо того, чтобы дарить готовые сандалии.

Именно по отношению к двум этим пунктам наиболее четко отличаются друг от друга "риторика кайроса" и "риторика топоса". Как подчеркивает Жак Брюншвиг в предисловии к своему изданию Топики, "место - это машина для создания посылок исходя из данного заключения" (op. cit., XXXIX, курсив мой - Б. К.): используя, topos мы приобретаем teios, и остается лишь пройти наилучшим образом определенное нам расстояние, тогда как имея дело с ex tempore, мы получаем нацеленное само на себя вступление к началу. В отношении единичного, Брюншвиг цитирует единственное при этом оперативное аристотелевское определение места: "место - это то, в чем совпадает множество энтимем" (Rh., II, 26, 1403 а17), таким образом показывая, что "одно и то же место должно обладать способностью пояснять множество различных предложений, а одно и то же предложение должно обладать способностью быть поясненным множеством различных мест" (ibid., XL); конкретный случай может существовать лишь взятый в его обобщении, короче говоря: "топика". В соответствии с чем, как замечают Барт и Брюншвиг, пользуясь одними и теми же выражениями, место может быть определено только через серию метафор, безумно одержимых идеей пространства: литейная форма, матрица, залежь, круг, сфера, область, кладезь, арсенал, хранилище, средоточие, склад, сокровищница (не забудем самую поразительную, напоминающую о голубятне в Теэтете, но при этом словно присовокупляющую к ней kairos: "ящик с голубями" Росса). Здесь рвутся узы родства между логосом, являющимся вместилищем реального, и топосом, вместилищем аргументов.

Две эти концепции риторики, отсылающие к двум концепциям логоса и к двум типам восприятия времени, можно представить в следующей таблице:

И, наконец, еще одно замечание - последнее, что остается нам сказать о Жизнеописаниях как отдельно взятом произведении. Различие между первой софистикой, философствующей, и второй, историзирующей, как бы подытожено в родовом единстве импровизированного дискурса. Здесь мы находим дефиницию высшей степени совершенства как текучести выражения (tous хип euroiai hermeneuontas, 484), обладание которой награждает лучших философов статусом софистов. С этой точки зрения произведенная Филостратом операция целиком и полностью сводится к растворению границ между всем тем, чему на исходе процесса предстоит появиться в качестве "жанров", "характеров", "направлений", - между философией, историей, риторикой, литературой, слитых воедино в софистике, то есть в дискурсивной практике. Но зыбкими становятся и границы между эпохами: само существо таких явлений, какpaideia и культурный mimesis, в соединении со страстью, которую Фил о страт переносит на изображаемых им великих людей и на изображаемую им современность, помогает хронологии найти "кайрический" и эстетический выход на волю. Так мы действительно проникаем в другой мир, где философия больше не служит (или служит не единственной, не первоочередной) подательницей ориентиров, критериев, имен, смыслов, эпох, темпоральности: внимательное изучение софистик дает нам орудие для исследования различия между философией и литературой.