Такое предположение вряд ли удовлетворит кого-нибудь надолго. Как становится ясно по некотором размышлении, Перельман скорее пользуется Аристотелем как средством, чем ориентируется на него в определении целей; Аристотель для него - это грандиозного проекта, по мере развития событий все отчетливее раскрывающего нам свою платоновскую сущность, во всяком случае в большей степени платоновскую, чем давали бы повод думать сделанные декларации о намерениях.

Прежде всего мы должны констатировать, что сама по себе описанная смена перспективы не содержит ничего аристотелевского. Мы видели, что для Аристотеля риторика является отдельной дисциплиной. Своеобразие ее положения приводит к тому, что ни при каких обстоятельствах она не могла бы совпасть с философией как единым целым; напротив, риторика мыслится включенной в согласованную, сложно организованную систему человеческого знания как аналог диалектики; вместе с тем, однако, она подчиняется политике на тех же основаниях, что стратегия, экономика и другие способности и практические науки, к которым политика, наделенная архитектоническими качествами в наивысшей степени, может прибегать по своему усмотрению. Да и сама политика есть, в конце концов, не что иное как дисциплина наряду с другими, располагающаяся где-то между "поэзией" и теорией, не совпадая ни с той, ни с другой. С точки зрения Платона, напротив, риторика и философия, если они поняты правильно (соответственно, как "хорошая" риторика и как диалектика), квазиэквивалентны. Вот какова на деле панорама, частью которой с неизбежностью предстает перед нами любая "риторическая империя".

Все же один нюанс в этой панораме, раскинувшейся от Платона до Пе-рельмана, пожалуй, мог бы снова расширить возможности софистического выбора. Если Платон через текст Федра провозглашает фактически что-то вроде: (истинная) риторика принадлежит философии, то Перельман предпочитает сказать: философия принадлежит риторике. Иначе говоря, вместо формулы "предметом философии может быть все", отражающей чисто платоновский выбор Федра, Перельман скорее утверждает: "все может быть предметом риторики", следуя выбору, в высшей степени характерному для Горгия в рамках Горгия. При первом прочтении, к примеру, заключительной части Риторики и философии, такая позиция будет непременно истолкована как посягательство риторического на философское: "Если философия позволяет прояснять и уточнять основные понятия риторики и диалектики, то перспектива, создаваемая риторикой, дает возможность лучше понять замысел самой философии, определяя ее сообразно рациональности, выходящей за границы идеи истины, при том, что обращение к разуму понимается как дискурс, адресованный универсальной аудитории" (ор. ей., 220). Отсюда явствует, что весь аристотелевский арсенал технических средств ("основные понятия риторики и диалектики") подчиняется целям этой риторической универсальности, которая одна способна, совершенно по-ха-бермасовски, распространить рационально-философское на всю область разумного.

Но именно в этом пункте, как мы уже догадались, первое прочтение обращается против себя самого, и нам приходится снова отказаться от софистического горизонта в пользу горизонта платоновского. Точнее говоря, нам приходится признать, что мы никогда всерьез не покидали границ, очерченных Платоном, и что Перельман все время сражался на стороне Федра против Горгия. Именно об этом свидетельствует его дискуссия с М. Бенезе, продолжающая разговор, начатый в Идеале рациональности и правилах справедливости, и проливающая свет на многое. На вопрос Бенезе, содержащий замечательно точную характеристику позиции Горгия, - готов ли его собеседник "резюмировать все, что мы только что слышали, в следующих словах: согласие между теми, чей образ мыслей не совпадает, может быть достигнуто только при помощи красноречия, то есть посредством убеждения, которым управляет и владеет тот, кто умеет говорить?", - Пе-рельман отвечает словами Сократа (266 Ь), которые он, "любовник" диалектики, произносит, рассуждая о предмете своей страсти: "И тот, кто умеет мыслить".

Последнее и наиболее естественное прибежище выбор Перельмана в пользу риторики находит себе в устойчивой тенденции к прочтению двух диалогов, ориентированном на "аудиторию": противостояние Горгия и Федра оказывается сведено к качественным различиям между слушателями. Подтверждением тому служит то и дело встречающаяся у него ссылка на ключевой пассаж из Федра, 273 е, который Перельман, подчас забывая о кавычках, вольно парафразирует в словах о "той риторике, что достойна философии", риторике, способной "убеждать самих богов", но вынужденной столкнуться с "аудиторией невежд", характерной для Горгия. "Тень недоверия, которую Платон бросает на риторику в Горгии, происхождением своим обязана тому, что речь здесь идет о технике создания правдоподобия, предназначенной для толпы. Так как искусство оратора заключается в том, чтобы эффективно воздействовать на аудиторию, состоящую из людей несведущих, то ему неизбежно приходится приспосабливать свои речи к уровню своих слушателей. Доказательства, являющиеся самыми убедительными для знающих людей, не всегда вызывают доверие у профанов, и понятно, что Платон отрицательно относится к уловкам ораторов, которые он считает недостойными философа. Но в Федре Платону грезится риторика, которая была бы его достойна, риторика, чьи аргументы могли бы убедить самих богов. Если любая риторика стремится эффективно воздействовать на умы, тогда именно качественный уровень этих умов может отделить риторику, вызывающую осуждение, от риторики, достойной похвалы". Это утверждение, условное наклонение которого лишь подкрепляется множеством индикативов, ясно показывает, в чем для Перельмана заключается значимость риторики: теперь она зависит не от предмета, лежащего в основе убеждающей аргументации, как у Платона ("Верно, что по Платону риторика, которая может понравиться богам, будет основана на знании, обладающем объективной ценностью. Но как определить объективное качество знания, его соответствие фактам, истинность высказываемого предположения?" ~- продолжает Перельман), но только от тех, на кого убеждение направлено, от качественного уровня аудитории, к которой обращается оратор, так как именно аудитория в свою очередь определяет качественный уровень приемов, подобранных для убеждающей аргументации. Одним словом, значимость воздействия определяется значимостью аудитории. Впрочем, как раз это и служит в глазах риторики оправданием традиционного презрения по отношению к ней: она всегда, начиная с Гор-гия и Аристотеля и минуя Квинтилиана, обращается к той самой "аудитории невежд". Это, если угодно, аристотелевская техника приспособления к требованиям аудитории, но странным образом покрытая свежей порослью платонизма, которому только и принадлежит нераздельное с риторикой право определять качественный уровень умов.