Вернемся к свойственной Трактату манере обращаться с сюжетом Поэмы. В версии Секста не-сущее не может служить субъектом для "есть", потому что в качестве субъекта одновременно для "есть" и для "нет", и потому единицы неуместной и абсурдной, его "нет": иными словами, речь идет только о внутренней противоречивости небытия. Без внутренней противоречивости не обходится дело ивОе М. Х. С, но здесь она предстает результатом установления тождества небытия, неостановимо совершающегося но образцу установления тождества бытия в поэме. Глагол, будучи поставлен в предикативные отношения сам к себе ("Если то, чего нет, есть то, чего нет", е/ теп gar Ш те етш еяИ те е'та1, 979 а25), на самом деле оказывается субъектом: "Не-сущее есть не-сущее, так же как сущее есть сущее" (Ю tegarmë оп еяН тё оп кт 1о оп оп, 27). Не-сущее с этого момента есть в той же самой мере, и ничуть не меньше, чем сущее (рийеп ап кёПоп 1о тё оп Юи оШоз &ё, 26); так что становится невозможным, произнося только глагол "есть", знать о любом возможном субъекте, с которым приходится иметь дело как во фразах, так и в реальном мире, pragmata, — есть ли этот субъект как есть сущее или же как есть не-сущее, и не есть ли он скорее не-сущее, чем сущее (оис1еп та11оп етш ё оик етш 1а pragmata, 28 сл.). Это значит, что невозможно знать, является ли путь, на который мы вступили, путем "есть" или же только путем "нет".

Таким образом, само движение дифференциации между "нет" и "есть" предполагает возможность по крайней мере высказать то, чего "нет", чтобы отделить его; и само действие, именуемое Атшя, служит причиной их неразличимости: как отмечает Гегель в начале Науки логики, "было бы большой любезностью со стороны тех, кто настаивает на различии между бытием и небытием, если бы они нам сказали, в чем это различие состоит". Вся извращенная верность Горгия Пармениду нацелена на то, чтобы высказать это различие вместо Парменида и на месте Парменида, там, где оригиналу не хватает прямоты. Повторение поэмы, исполняемое дискурсом, есть ее утверждение во всех смыслах слова, и именно в этом утверждении таится полная перестановка ее значения.

Это катастрофическое повторение жеста искреннего участия совершается, как мы понимаем, путем еще одного повторения, повторения, устанавливающего пропозицию тождества. Отождествление субъекта требует повторения его в предикате и подтверждения тождества обоих: оно уже содержит в себе, следовательно, формулу их различия. Стоит только признать, что "небытие есть небытие", е1 *о тё е'та[ е$й тё ета1, — ив греческом, точно так же, как во французском, от тождества двух терминов не остается и следа. Тем более в греческом, где, за неимением обязательного порядка слов, предикат по всем законам грамматики можно обнаружить только по отсутствию артикля. Обязательный артикль перед субъектом эсть метка его устойчивости, его субстанциальности; артикль указывает на то, что любое положение субъекта в высказывании тождества предполагает в качестве исходной посылки его существование, иначе говоря, для того, чтобы сказать "небытие есть небытие", нужно, чтобы уже было изречено: "небытие есть". Вся критика анонимного автора, откуда бы она ни отправлялась, приходит сюда: говоря о небытии, мы ведем речь о двух объектах, один из которых есть, а другого нет, — так настаивает он изо всех сил с демонстративным желанием стабилизировать проблему, предваряя дискурсивный континуум посредством метадискурсивного распределения ("как если бы речь шла о двух сущих, из которых одно есть, а другое таковым кажется: первое из них есть, но что есть другое, то, которого нет, — неверно", 979 а37 - 979 Ь), — но дискурс сам в своей конститутивной линейности, связанной с его развертыванием во времени, независимо от чьей-либо воли с неизбежностью творит ту катастрофу, попыткой разгадать и понять которую так заняты и софист, и еще более того аноним.

И в самом деле, софист, вместо того, чтобы сразу укрыться в небытии как в неприступном логове, — а именно это пытается поставить ему в укор Элейский гость, — вместо того, чтобы отказаться проводить различие между разными значениями тогоpollakhos legomenon, каким, по диагнозу Аристотеля, является бытие, — вместо всего этого он доказывает, что исключение, двусмысленность, одним словом, софизм, — суть чужая вина, что они напрямую зависят от "есть" и от обращения с ним по-онтологически. Как на свой лад это снова выразит Бенвенист, скорее тождественность бытия самому себе порождает игру слов и, во всяком случае, игру языка, чем наоборот. В высказывании "бытие есть бытие" различие между субъектом и предикатом неощутимо, словно под действием анестезии, потому что выражения "бытие есть" и "бытие есть бытие" подтверждают друг друга и даже путаются между собой, так же как и два значения глагола "есть" — экзистенция и связка. Не софист извлекает несуществующие выгоды из двусмысленности, но традиционная формула тождества, вооружившись двусмысленностью глагола "есть", пользуется ею и прячет ее, чтобы возвести ее в правило. Только случай небытия позволяет вглядеться в курс, взятый дискурсом, и к различию, в качестве нормы вписанному в формулу тождества: именно "нет" должно стать правилом для "есть". Рассмотренные под таким углом, омонимия и амфиболия должны предстать перед нами либо как мыслящая сущность любого языка, либо как его нагота, его гимнастическая виртуозность.

Эффект предела, произведенный Горгием уже в этом первом положении Трактата о небытии, состоит в демонстрации того, что если текст онтологии претендует на строгость, то есть если он сам не составляет исключения из установленного им же правила, то тогда это софистический текст. Софистический двояко: во-первых, потому что всякое отождествление бытия, как доказывает отождествление небытия, основывается на двусмысленности между связкой и экзистенцией — а это извечная характеристика софизма. Во-вторых, потому что бытие само по себе — как это случилось в гомеровской поэме с Одиссеем — de facto производится как эффект языка, того языка, который функционирует в поэме: бытие онтологии всегда есть не более чем эффект речи.

Мы легко констатируем, и это подтверждает наша критика особого рода "переоценки", происходящей кругом, — что софистический оператор является не чувственным свидетельством оpragmata, но подлинным фактом логоса, его конкретной реальностью. Не вторжение внешнего мира уличает Парменида в ошибке и утопии, и дискурс софиста опровергает поэму не более тщательной заботой о соответствии вещам, но более пристальным вниманием к дискурсу как таковому, начиная с поэмы Парменида.