Как было уже не раз, масштабность перемен и в данном случае определяется в сопоставлении с Поэтикой Аристотеля.

Разработка понятия plasma, отсутствующего в том тексте Поэтики, которым располагаем мы, приводит к расколу между трагической поэзией и комедией. Трагедия отнесена к сфере, где царит muthos, у которого изменяется если не значение, то, по крайней мере, значимость. Действительно, в Поэтике понятие "миф" обозначает краткое содержание или сценарий как комедии, так и трагедии, или, если воспользоваться переводом Поля Рикера, интригу. Применительно к миметической проблематике оно сразу и навсегда, так что доходит до парадокса, соотнесено с "правдоподобным" (eikos). С этой точки зрения единственное различие между трагедией и комедией состоит в том, что первая, как правило, ограничивается именами, "которые существовали" (ton genomenôn onomatôn, 9,1451 Ь15), тогда как вторая кладет в "основу" своего рассказа (это "гипотеза" или случай: hupotitheasin,

1451 b 13 сл.) имена, "взятые с потолка"; но это лишь еще больше упрочивает связь трагедии с правдоподобным, ибо, как утверждает Аристотель, выворачивая a fortiori наизнанку, то, что произошло, "совершенно очевидно" является возможным - нам следует понимать: рассказывая о том, что произошло, поэт удовлетворяет первейшему требованию рассказывать "не о том, что произошло, но о том, что могло произойти в соответствии с правдоподобным или необходимым". Это еще одна причина, по которой знаменитый Анфей Агафона, о котором известно лишь то, что "в нем вымышлены равно события и имена (pragmata kai onomatdf\ может быть такой замечательной трагедией: как заключает Аристотель, "даже если предположить, что он создал произведение, посвященное событиям, произошедшим (genomenä) в действительности, он тем не менее остается поэтом; ведь ничто не мешает определенным реальным событиям относиться к числу тех, которые могли бы произойти в соответствии с правдоподобным и возможным, благодаря чему он и является поэтом". Самое большее, мы можем указать на то, что в этом учении, где правдоподобное и убедительное (pithanon) столь решительно торжествуют, остается как будто бы некоторая двусмысленность в использовании слова muthos, которое обозначает иногда "предания", сокровищницу старинных мифов (ton paradedomenon muthon, 1451 Ь23 сл.), из которой черпают свой материал трагедии, а иногда - хорошо сочиненную "интригу", в которой даже происшествия, перипетии и развязки, происходящие "вопреки всякому ожиданию" (para ten doxan,

1452 а4), не менее правдоподобны: ибо в "самых совершенных интригах" (kallious mulhous, 1452 alO сл.), говоря языком автора, "правдоподобно, что происходит неправдоподобное" (eikos gar para to eikos ginesthai, 25, 1461 Ы5).

Появление различия между plasma и muthos, или между argumentum и fabula приводит к тому, что трагедия, которую грамматики причисляли к поэзии, оказывается отнесенной полностью в сферу ложного и неправдоподобного: "мифического", что сохранилось и до наших дней. Напротив, комедия, благодаря мимам, которые во времена Империи своей непристойностью и политической язвительностью лишат трагическое его царственного места в литературе, становится излюбленным примером вымышленного или ложно правдоподобного, сочинения, "как будто бы" правдивого.

При этом, так как поэзия раздваивается, оказывается расколотым и глобальное, настойчиво проводимое Аристотелем противопоставление поэзии и истории. Вспомним канон: "Различие между историком и поэтом состоит не в том, что один говорит стихами, а другой - прозой (можно было бы переложить в стихи сочинение Геродота, и в стихотворном виде оно было бы в не меньшей степени историей, нежели в прозаическом); различие в том, что один говорит о происходившем на самом деле, а другой - о том, что могло бы произойти [ton теп ta genomena legein, ton de hoia an genoito]; вот по этой причине поэзия более философична и более возвышенна [spoudaioteron, то есть более трагична], нежели история: поэзия говорит скорее об общем, а история - о частном" (9,1451 а39 - Ь7). В новой традиции, которая начинает вырисовываться, поэзия как трагическое полностью дисквалифицирована: это ни истинное, ни правдоподобное, что как раз устраивает грамматиков и не устраивает преподавателей риторики. Плазм, напротив, в состоянии померяться силами с историей.

Но и здесь не без двусмысленности.

Можно сказать, вторя Филострату, что плазм доводит историю до совершенства, заставляя ее на самом деле обратиться к общему, возвышая ее, посредством своего "как если бы", до уровня прометеевых трудов: в конечном счете, правдоподобное оказывается в сфере истинного вместе с мастерством, этой deinotês, являющейся преимущественной добродетелью оратора, которую требуется продемонстрировать в epideixis, иногда тем выразительнее, что она должна быть скрыта. В этом смысле плазм стоит выше истории, также как для Аристотеля стояла выше поэзия, и по тем же самым причинам.

Только история, в процессе смены поколений историков, изменила свой статус. Сейчас в основе ее определения - равноценность или слияние понятий истинного и реального, истинного и фактического ("достоверность"). Когда вся философия и любое разоблачение дисквалифицированы триумфом риторики и софистики, она оказывается на месте философии - единственной и последней хозяйкой истины - tanto robustior quanto verior. Вспоминается аналогия пропорции, к которой подвел нас Филострат: первая софистика / философия = вторая софистика / история, или historia est quae phiiosophia fuit. Философское презрение Аристотеля к истории вполне находит себе объяснение в Поэтике, как направленное против софистики: de facto он мог отнести историю только к первой софистике, так как обе, включая как Горгия, так и его ученика Фукидида, занимались случайными частностями и тем самым оказывались противопоставленными философии и философскому плану поэзии. В настоящее время на смену этому пришло презрение историка к философу: философия, так как она представлена в скромном снаряжении ритора, должна быть причислена ко второй софистике и осуждена вместе с ней. Из одной строгости вытекает другая: теперь историк может выдвинуть против софистики, а заодно и против философии, риторики и романа, обвинение в таком грехе, какрзеисЬз: в "недостоверности".