Повторим вкратце главные признаки, которые могли бы подкрепить такое прочтение трактата и прочтение поэмы, предполагаемое этим прочтением. Прежде всего знаменателен сам факт наличия двух проведенных на двух разных уровнях доказательств, а не одного единственного, как у Секста. Второе из них, приводящееся первым (§ 2) и построенное как комбинация тезисов других элеатов, касается субъекта: оно доказывает, что его "нет", потому что, коль скоро никакой предикат не подходит к субъекту, не может быть и самого субъекта, того "нечто" (ei ti esti, 979 al 9), которое могло бы быть, — эта схема предикативной аргументации у Секста служила для доказательства того, что единственное сущее не есть субъект (69-74). "Первое" доказательство, то, о котором говорится, что оно принадлежит "собственно" Горгию (оно приводится вторым, но в развернутом виде излагается после другого, в 3), касается глагола как такового: оно доказывает, что "нет", потому что ни "быть" ни "не быть" не удерживаются в позиции глагола, потому что для бытия глагола нет (hoti оик estin oute einai oute mê einai, 979 a24 сл.); — некоторые элементы этого доказательства мы вновь находим у Сексга, но в его варианте оно имеет дело не с инфинитивом "быть" или "не быть", а только с причастием "не-сущее", и служит исключительно подтверждению того, что оно не может быть субъектом (67). Следовательно, вывод "нет" должен здесь быть сделан дважды: потому что не верно, будто есть бытие, и потому что не верно, будто для бытия есть сущее; так можно интерпретировать — принимая во внимание усиливающую роль двух отрицаний, одно из которых относится к глаголу, а другое к субъекту, — как вводную формулировку этого первого тезиса, которую невозможно передать буквально из-за правил двойного отрицания во французском языке: оик einai ouden, "нет [совершенно] ничего", так и ее отличие от изложения того же места у Секста, из которого вытекает лишь отсутствие субъекта: ouden estin, "ничего нет".

Такое пристальное и хитроумное внимание к синтаксическим позициям подтверждается анализом доказательства как такового. Задержимся еще на мгновение на высказывающейся в нем фразе: оик estin oute einai oute те einai (979 a24 сл.). Она пародирует и дополняет конец стиха 3 фрагмента И, который мы переведем, помогая себе квадратными скобками: he теп hopös estin te kai hos оик esti те einai, "что есть и что не [возможно] не быть". Формула Горгия, как и изречение Парменида, одновременно омонимична и двусмысленна. Омонимична, так как словами оик estin она играет со всеми некатегориальными значениями глагола "быть", которые в данном конкретном случае акцентуация в рукописях — к тому же скопированных достаточно поздно — не позволяет отличить одно от другого; в самом деле, estin может быть как экзистенциальным глаголом, так и связкой, и кроме того, благодаря своему положению в начале фразы, — еще и безличной формой, выражающей возможность. В такой же мере эта формула и двусмысленна, потому что сообразно со своим значением глагол estin может участвовать в трех различных конструкциях, каждая из которых не менее правдоподобна, чем любая другая: если речь идет об экзистенциальном глаголе, то оба инфинитива выступают в роли субъекта: "ни бытие, ни небытие не существуют"; если речь идет о связке, они являются предикатами субъекта, который по всем правилам мог быть подвергнут эллипсису: "это ни бытие, ни небытие"; наконец, в случае модального узуса, инфинитивы становятся дополнениями: "невозможно ни быть, ни не быть". Наименее скверный "перевод", если в данном случае вообще уместно пользоваться этим термином, прибегнет, словно к алиби, к скобкам, с тем, чтобы передать смысловую вездесущесть получаемой фразы: "(этому) нет ((возможности)) ни ((чтобы)) быть, ни ((чтобы)) не быть". Дело в том, что в доказательстве Горгия нельзя исключить ни один из этих трех смыслов: напротив, они вытекают один из другого по определенным правилам: если "бытие" и "небытие" не имеют существования, они никогда не смогут выступить в роли глаголов в какой бы то ни было фразе, и в этом случае ни о каком субъекте нельзя будет сказать, что он есть или что его нет. Стоит только всерьез рассмотреть трактат Горгия как прочтение и контр-текст к поэме Парменида, и станет ясно, что неоднозначность, как омонимическая, так и синтаксическая, не может быть здесь ни случайностью, ни ошибкой: это обдуманное применение языкового средства с единственной целью — сделать очевидным тот факт, что это самое средство всякий раз оказывается уже использованным — но использованным так тайно и незаметно! — в исходном тексте.

"[...] после первого, собственного своего доказательства, в котором он говорит, что невозможно ни быть, ни не быть. Дело в том, что если не быть — это есть "не быть", то небытие есть не в меньшей степени, чем есть бытие: в самом деле, не-сущее есть не-сущее точно так же, как сущее — сущее, так что реальные вещи суть не в большей мере, чем не суть" (979 а25-28). Подробный разбор этого доказательства, при условии самого пристального внимания к различиям в способах грамматического выражения (инфинитив, субстантивированный или нет; причастие, субстантивированное или нет), фактически понуждает к вполне определенному прочтению поэмы. Богиня в откровении вещает философу о двух путях, один — что "есть", другой — что "нет", и торжественно повелевает ему избегать второго. Так же и Горгий — он не вступает на эту дорогу — это было бы попросту внешним, и потому беззубым насилием, не более чем игрой непослушного проказника. Он довольствуется тем, что повторяет прием уклонения. Но чтобы уклониться от запретного пути, необходимо хотя бы суметь нащупать этот путь как таковой. Тогда отправным пунктом философского путешествия оказывается пропозиция типа "нет — нет", или "не быть — есть не быть".

Но это простое предложение, минимальное по своим требованиям, прямо ведет к катастрофе. С того момента, как в него составились слагающие его члены, ничто уже не может остановить процесс отождествления: "нет" подчиняется его течению в точном соответствии с тем, что претерпевает "есть" на протяжении поэмы, где глагол, двигаясь от формы к форме в зависимости от требований и подсказок творимого по ходу дела синтаксиса, секретирует из себя свой субъект. Две первые вехи парменидовской процедуры открываются нашим глазам в стихах 1 и 2 фрагмента VI, текст которого я дополняю по мере перевода:

Необходимо говорить и думать, что [все, что] есть — сущее, ибо только бытие — есть [субъектом для "есть" является "быть"], и нет ничего, чего бы не было ["нет" не находит соответствия ни в каком субъекте].

В первом случае, который позволяет считать таковым союз "ибо", "есть" парменидовского пути является нам инфинитивом — это снова та последовательность, в которой я поначалу слышу не модальность ("ибо возможно — быть", как понимает О' Бриен), но, дерзну утверждать, поставленный в позицию субъекта глагол, то самое исконное "есть" богини, перешедшее в инфинитив ("ибо есть быть"). Второй случай — это случай самой близкой к существительному вербальной формы, которая весьма уместно называется "причастием", будучи в своей морфологической двойственности или сугубости столь чревата хайдеггерианством: следует говорить, что "есть" — "сущее", — иными словами, "в той мере, в какой ", "коль скоро", "постольку, поскольку" оно сущее. Достаточно, наконец, субстантивировать это причастие при помощи артикля, и мы получим полный субъект в третьем и последнем случае, в середине фрагмента VIII: Го еоп (32).