Однако при описании софистики в собственном смысле слова философия еще раз оказывается в подчиненной ей роли.

Сначала - благодаря заново сделанному определению "древней софистики", которым открывается книга 1: "Древнюю софистику следует рассматривать как философствующую риторику" (ten arkhaian sophistiken rhetorikin hegeisthai khrephilosophousan, 480). Филострат, подобно Аристотелю, утверждает, что у древней софистики и философии один и тот же объект; но, добавляет он, относительно этого объекга софистика "говорит диалектически" или "рассуждает" (dialegetai), рассматривая любой предмет постольку, поскольку он этого заслуживает, тогда как философия прибегает к хитростям ("те, кто философствует, устраиваются со своими вопросами в засаде; они завлекают небольшие отряды, отколовшиеся от предмета исследования", 480); одним словом, она водит нас за нос ради того, чтобы в конце концов "заявить, что она еще не знает" (оиро [...] gignöskein), - это описание философского лукавства, действующего наугад и посредством апорий, соединенное с использованием глагола dialegetai в значении, противоположном платоновскому, достаточно отчетливо обозначает переворот. Как и для Квинтилиана, здесь софистика в действительности является тем, чем философия является только в возможности, вот почему, среди прочего, лишь некоторые философы сумели подняться до ее имени и статуса. Напротив, древний софист hos eidös leger, благодаря двусмысленности того, что называется союзом, требующим сослагательного наклонения, приходится принимать или один из возможных вариантов, или оба сразу : что "он говорит ", "зная", или "как если бы он знал".

Сравнение между философией и "принятой среди людей мантикой", с одной стороны, и древней софистикой, "лрорицательским искусством" (thespioidoi, 481) и "искусством оракулов" (khr ester ioidei), с другой, которое вслед за этим делает Филострат, в высшей степени поучительно. Философы Филострата фактически поступают как египтяне, халдеи и индийцы, они "создают гипотезы, метя в звезды" (muriois asteron stokhazomenoi): они берут природу в качестве исходной точки и выводят из нее всю свою науку - таковы экзотические астрологи. Софисты, напротив, находятся во власти священно-эллинского: они ведут себя "как Пифия": они прежде всего говорят, они произносят слова, исполненные благородства и веры, и в этом действе они перестают быть людьми, но становятся демиургами. Филострат тут же приводит традиционные зачины софистических речей: "Я знаю", Я знаком с тем, что", "Я наблюдал в течение долгого времени", в которых оратор становится - в соответствии с тремя модальностями: paideia, личный опыт и научное наблюдение, - субъектом знания, вооруженным, однако - на случай нехватки сил и в качестве последнего прибежища, - сомнением, запечатленным в трагической мудрости: "Для человека - ничто не наверняка". Он добавляет далее: "Именно благодаря такого рода стилю (idea), свойственному их зачинам, в их речах, еще прежде, чем что-то сказано, начинают раздаваться звуки благородства, решительности и ясного понимания бытия (eugeneian te [...] kai phronema kai katalepsin saphe ton ontos)". Этим Филострат подчеркивает, что "ясное понимание бытия", которого достигают софисты, не имеет ничего общего с "физикой", но всегда абсолютно однозначно есть не что иное как эффект стиля: софистический стиль, опять же, обладает эффективностью дискурса оракулов и таинств. Похвала ему не раз звучит на всем протяжении Жизнеописаний, начиная с Г оргия, декламирующего свою Пифийскуюречь перед самым жертвенником незадолго до того, как собственной его золотой статуе суждено было воздвигнуться в святилище (493), а особенно с Эсхина, который ввел обычай говорить "по божественному наитию", "импровизируя, как если бы он был охвачен божественным порывом наподобие тех, кто изрекает оракулы" (509), и вплоть до Фаворина, "наподобие оракула изобразившего" всю свою жизнь в трех парадоксах (489). Тут на память приходит одна реплика из Федра, где Сократ высмеивает политиков, которые, защищаясь, называют себя логографами и софистами и прячутся за спины авторитетов, произнося arkhe своих речей: "Разве ты не видишь (говорит Сократ Фед-ру), что в начале каждого государственного постановления указывается прежде всего имя того, кто его одобрил [...] «Постановил» [Edoxe] - так ведь говорится - «совет», или «народ», или они оба; «такой-то внес предложение» - здесь составитель речи с большой важностью и похвалой называет свою собственную особу" (258 а). Подобно философу Платона, софист Филострата находит опору только в самом себе, и он точно так же связан с бытием, но с той оговоркой, что порядок причинности здесь перевернут наоборот: чтобы хорошо говорить, оратор-философ предварительно должен познать бытие (например, 262 Ь) и созерцать идеи; софист придерживается единственной пер-формативной idea и в силу этого владеет бытием.

Добавим, что в слове khresteriöides, "подобный оракулу", как и в khresmos, "оракул", различима основа khres-, общая с khresis, "использование", и khremata, "вещи", мерой которых является человек Протагора. Оракул постольку, поскольку он представляет собой сформулированный ответ (именно о таком значении khresmos говорит Шантрен), полезен, и надо уметь им воспользоваться: интерпретировать его. Однако интерпретация ~- это всегда измерение услышанного меркой слушателя, измерение человеческое по преимуществу. Таким образом тема оракулов, возвышенная Филостратом, вновь замыкается на логологию, представленную, например, в тёпийкоп Трактата о небытии, как на привилегию узуса. Необходимо вывести на первый план проблематику интерпретации как логического следствия дискурсивного перформанса: говорящий субъект, автор - софист - является демиургом, и его мир требует интерпретации. Я попробовала бы здесь наметить вехами своего рода зрительную перспективу от второй софистики к софистике вообще: опираясь на фикцию, стиль, экзегезу и литературную критику, мы вступаем в эру герменевтики. Страстная любовь второй софистики к оракулам и сновидениям, невротические интересы Элия Аристида и обилие описаний снов (вспомним замечательную этимологию, приводимую у Артемидора: видеть сновидение, oneiros, ~ в отличие от сна, enupnion, дающего представление всегда только о реальном положении дел человека, - значит оп eirein, предсказывать сущее) не просто указывают на возможность укрытия в предрассудках синкретизма или политеизма, попранного единственным богом; речь также должна идти о восприимчивости к перформативному и о перформативной же расшифровке перформанса - в соответствии с моделью оракула: когда говорят / читают, то совершают действо.

В конце концов, разделяя божественное и человеческое, Филострат включается в движущуюся историю. Божественным является, прежде всего, могущество логоса в Похвале Елене: "Боговдохновенные заклинания посредством речей обретают силу приносить удовольствие и устранять боль [...] Мы разоблачили двойственные искусства магии и чародейства, способные превратиться в заблуждения души и иллюзии мнения" (10). Эта двусмысленность или двойственность, абсолютно аналогичная двойственности гесиодовских Муз, становится, как мы понимаем, определяющей характеристикой дурной риторики, или софистики, Горгия и служит а contrario определению совершенно иного типа божественного достоинства для философа, платоника, аристотелика, стоического мудреца. Альдо Бранкаччи совершенно справедливо замечает, что "общепринятая позиция риторических кругов II века", являющаяся законом и для латинской риторики и в полной мере символизируемая Фронтоном, переворачивает философскую позицию, принимая ее разделение факторов, но не ее ценности: paideia риторов - "человеческое" (anthröpine tis), paideia философов - "божественное" (theia); мы - люди; значит, следует отдать предпочтение риторическому образованию. С помощью этого сравнения Филострату удается одновременно перевернуть вверх ногами философский порядок и порядок риторический. Против философского порядка: именно софист явпяется божественным, тогда как философ принадлежит сфере человеческого. Против риторического порядка: именно божественное, а не человеческое обладает прерогативой бытия, ибо, в конечном счете, именно божественное служит гарантией уверенности автора. В этом находит свое подтверждение то, каким образом дефиниции "философствующая риторика", в которой риторика становится определяемым, а философия - прилагательным, удается подчинить софистике и философию, и риторику.