Самое древнее и самое прославленное из сохранившихся похвальных слов, Похвала Елене Горгия, уже послужившая нам инструментом введения в логологию, позволит написать с натуры и проследить с самого начала, в движении от первых фраз к вторым, переход от общности взгляда к изобретению, от священнодействия к "хэппенингу". Первый вектор - ортодоксия:

(1) Для города порядок - достоинство его мужей, для тела - красота, для души - мудрость, для деяния - доблесть, для речи - истина; обратное же каждой из этих вещей - беспорядок. Мужчину, женщину, слово, дело, город, деяние, если достойны они похвалы, следует почтить похвалою, если недостойны - обратить против них хулу, ибо равным заблуждением и невежеством было бы хулить достохвальное и хвалить заслуживающее хулы.

Все главные слова присутствуют здесь, разделенные на две группы в их соотнесенности с двумя ценностными характеристиками - положительной и отрицательной, kosmos и akosmia - согласно системе констатирующих суждений, которые подаются как нечто до такой степени самоочевидное, что даже эллипсис глагола не кажется чем-то неестественным (kosmospolei men euandria, somati de kallos [...]). В каждом отдельном термине, в каждом утверждении здесь слышатся отголоски всей греческой поэзии и философии, каждое слово ведет свое происхождение из них. Более того, мы оказались в той самой точке, где слова обретают свое значение, начинают совокупное существование в качестве условной системы значений. Общность взглядов на ценности берет свой исток в разделяемом носителями этих взглядов языке, говоря еще точнее, в языковой деятельности, в свидетельстве одновременно аксиологическом и феноменологическом. В порядке комментария к этим первым фразам и к заданному ими первому вектору я предлагаю другой ряд фраз, принадлежащих Ницше и взятых из его базель-ских набросков "Об истине и лжи во внеморальном смысле":

Мы никогда не знаем, откуда происходит инстинкт истины: ведь до сих пор мы слышали только об обязанности, которую ради своего существования налагает общество:* быть правдивым, то есть использовать обычные метафоры, - а в моральном выражении, об обязанности лгать согласно твердому соглашению, лгать стадно и в обязательном для всех стиле. Но человек, конечно, забывает, как обстоит дело, и потому он, как и было описано, лжет, но лжет бессознательно, повинуясь вековым обычаям, - и именно через эту бессознательность, через это забытье приходит к чувству истины. Из чувства обязанности обозначать одну вещь как красную, другую как холодную, третью как немую, пробуждается моральное устремление, связанное с истиной [...]

Множество дополнительных смыслов и возможных следствий пульсируют в этом тексте, включая и скрытую в его глубине вполне законченную теорию метафоры. Но прежде всего мы тут находим - и вот почему этот отрывок может служить также комментарием к Горгию, - восприятие и объяснение невероятного могущества сплачивающей и принуждающей силы языка и условных ценностей, обретающих в нем свое бытование. "Чувство истины" коренится в той общности взглядов, которая возникает в непрерывном процессе создания ценностей, необходимых для самого существования социальной связи. Здесь мы вступаем в средоточие наиболее эффективного, наиболее перформативного и вместе с тем наиболее экономного из священнодействий - общей для всех практики языка.

Второй вектор, заданный строками, следующими у Горгия сразу же вслед за тем, - инакомыслие.

(2) Дело одного и того же человека — правильно изложить то, что должно, и изобличить хулителей Елены, женщины, о которой единогласным и единодушным было и убеждение тех, кто слушал поэтов, и сам звук ее имени, сделавшийся напоминанием о бедствиях. Но я желаю, придав речи рассудительность, снять обвинение с той, о ком идет худая молва, и, доказав, что хулящие ее заблуждаются, показав, какова правда, положить конец невежеству.

Горгий ~ отметим это "я": он встает на защиту Елены только от своего имени, один против всех, - бросает вызов консенсусу, в котором "единогласно и единодушно" (homophonos kai homopsukhos, как и homologia и homonoia) собраны все поэты совокупно с их слушателями; мало того, он посягает на свидетельство, заложенное в самом языке, в эпонимии имени Елены, столько раз обыгранной и подчеркнутой поэтами от Эсхила до Рон-сара. Он возвращает порядок в kosmos, logismon в logos, и берется доказать, что Елена принадлежит к предметам из числа достойных похвалы, но отнюдь не поругания, как привыкли считать со времен Гомера, иными словами, извечно. Итак, похвальное слово Горгия опирается на консенсус, подразумеваемый в первых своих строках, с тем, чтобы воссоздать новый и, так сказать, контрконсенсуальный консенсус в строках, следующих непосредственно за ними. И мы знаем, что по сути дела так и произошло: Горгий выпустил в мир новую Елену, которая, через посредство Исократа и Еври-пида дойдя до Гофмансталя, Оффенбаха, Клоделя и Жироду, свободна от всякой вины и как никто другой заслуживает похвалы.

Похвала Елене, таким образом, помогает выявить две черты, присущие похвальному слову в общем и целом.

Первая черта, на которой я снова и снова готова настаивать: всякое похвальное слово, хотя ход его развертывается в сфере doxa, хотя оно манипулирует мнением, эндоксальностью и общим местом, представляет собой тем не менее сочинение потенциально - или же, как здесь, действительно - парадоксальное.

Данное противоречие вытекает из всей композиции Похвалы Елене, учебниками риторики превращенной в закон и норму: предметом повалы поочередно становятся потомство, красота, качества героини; затем следует рассказ о сделанном ею. Скорее, однако, - ведь мы имеем дело с женщиной - о том, что она претерпела: Елена невиновна, ибо она тут совершенно ни при чем; это постановления богов, насилие мужчин, сила речей заставили ее - как будто невиновность может быть простым результатом усугубления виновности.

В качестве окончательного доказательства того, что гетеро - и парадоксальность составляют неотъемлемую характерную черту похвальной речи, я хочу привлечь еще одну Похвалу Елене, принадлежащую Исократу. В самом деле, Исократ начинает с критики в адрес тех модных ораторов, выбор которых падает на парадоксальный предмет: "Есть такие люди, кто исполняется гордости, когда, выбрав себе предмет нелепый и парадоксальный (hiipothesin atopon kai paradoxon), они обнаруживают способность рассуждать о нем приемлемым образом" (1). Он обращает свои слова против софистов - Протагора, Горгия, Зенона, Мелисса - и их учеников, все усилия которых лишь подтверждают, что всегда возможно "измыслить лживую речь" на любую тему (4). В противовес тем, кто произносит похвалу невзгоде, шмелю или соли (10,12), он выводит на передний план необходимость подлинного воспитания, подготавливающего к политической жизни (5), и подчеркивает то, насколько трудно быть на высоте предмета, "который по всеобщему признанию (Iiomologoumenön) хорош, прекрасен, и выделяется своим превосходством над всеми остальными" (12). И вот гут-то Исократ в свою очередь приступает, в соответствии с собственными своими правилами, к похвале Елене, не забывая, разумеется, о критике Похвалы, созданной Горгием; предлогом ему служит то соображение, что Горгий написал скорее оправдательную речь (то есть произведение судебного рода красноречия), чем похвальную: и именно здесь он с еще более напряженной отчетливостью воспроизводит парадигму парадоксальной похвалы. Предательницу Елену он восхваляет за то, что из-за нее "греки объединились против варваров" (homonoesantas, 67, то самое слово, которым Горгий обозначал единодушное мнение против нее), зато, ч то она побудила их к консенсусу и помогла "Европе впервые воздвигнуть трофей победы над Азией" (67); благодаря Исократу Елена, яблоко раздора, преображается в Жанну дч Арк, национальную героиню. Таким образом, в самом риторическом уклоне похвальной речи заложено ее свойство быть по крайней мере столько же парадоксальной, сколько и эндоксальной, делать всякий раз, в согласии с пословицей, на которую в конце своей Похвалы мухе ссылается Лукиан, "из мухи слона".

Вторая особенная черта, связь которой с первой тут же становится понятна: всякое похвальное слово — это в то же время похвала логосу и могуществу риторики, иными словами, это, в предельном случае, похвала похвале.

Первая и убедительнейшая тому иллюстрация - опять-таки Похвала Елене Горгия. В самом деле, невиновность Елены зависит в конечном счете не отчего-нибудь, но именно от могущества логоса: Елена, обольщенная словами Париса, свободна от ответственности, ибо слова в буквальном смысле неотразимы. На сей раз стоит процитировать весь пассаж: "(8) Если же это речь убедила ее и ввела душу ее в заблуждение, то и в таком случае не составит труда оправдать ее и защитить от обвинения, и вот как: речь - великий властитель (logos dunastes megas es/in); обладая самым малым и незаметным телом, она творит божественнейшие дела, ибо в ее власти положить конец страху и изгнать тоску, вызвать радость и возбудить жалость. Что это так, я докажу, - (9) а доказать слушателям необходимо в том числе и путем обращения к общему мнению". И здесь Горгий подвергает анализу эффекты дискурсивной тирании в разных областях красноречия и ее глубинные причины, коренящиеся в темпоральности всего человеческого. Такова увлекающая его игра в похвалу (emon depaignion, "моя игрушка", как гласят без обиняков последние слова Похвалы Елене), строго кодифицированный и вместе с тем импровизированный спектакль, который исполняется оратором, вступившим в игру с консенсусом. "Взывая к общему мнению", отправляясь от банальностей, от общепризнанных предметов, он разыгрывает logos с тем, чтобы придать их существованию несколько иной оттенок, воссоздать их как другие предметы, превратить их в нечто новое. Можно сказать и иначе: во всяком похвальном слове есть такой момент, когда язык делается пособником объекта, когда описание, общее место распахиваются для нового. Это момент творения, момент, когда среди других созданий создаются и ценности. Это момент логологической конвергенции между критикой онтологии и учреждением сферы политического.