В союзе с Аристотелем, против Аристотеля

После Леонарда Шпенгеля locus classicus в вопросе о риторике Аристотеля - представление, согласно которому Риторика вписывается в линию преемственности, идущую непосредственно от Федра. Аристотель, говорят нам, будучи до гениальности послушным учеником, на деле осуществил сократовскую программу, предлагающую, помимо прочего, почти реестровый план Риторики: исследование родов красноречия, исследование видов души, действий и страстей (ethos и pathos), причинных связей и приспособление этих элементов друг к другу с учетом обстоятельств. Значит, Аристотель считает мыслимой одну-единственную риторику, ту самую "хорошую" риторику, риторику Федра, техническую сторону которой, особенно в том, что касается логики и нахождения, он дополняет и уточняет, соответственно, учением об энтимемах и о выборе посылок сообразно местам. Неудивительно поэтому, что и претензия Хаима Перельма-ка на то, что он осуществляет программу Федра при помощи аристотелевской Риторики, звучит вполне естественно: ведь таков именно был замысел сочинения Аристотеля.

Но есть и другая силовая линия, которая проявляется в аристотелевской концепции риторики с гораздо большей силой: посредством Риторики, отдельного трактата, утверждается представление о риторике как дисциплине если не самостоятельной, то, во всяком случае, отдельной, имеющей полное право существовать отдельно. Не может быть ни малейшего сомнения в том, что риторика - это ХекНпё, йипат1$ и даже ер1ь1ётё, так как она является знанием, подразумевающим установление причин, знанием, которое не в праве смешиваться ни с софистикой, ни с философией. Эту независимость риторики от этической нормативности, по крайней мере попытку ее утвердить, равно как и автономию политики и связь ее с автономией риторики, следует, на мой взгляд, отнести на счет софистической и антиплатоновской тенденции Аристотеля.

В качестве доказательства сразу же приведу здесь то самое определение риторики, что дано в первой строке первой книги трактата: Не гкё1опкё езИп апИ$1горко8 1ёг (Иа\екйкё1 (1354 а1), "риторика есть аналог диалектики", определение, на комментарии к которому ушли бочки чернил. Но только в сопоставлении с Горгием и Федром становится понятно, что это - ниспровержение платоновского порядка вещей. Риторика "антистрофична", как это имеет место и в Горгии, то есть она включается в отношения аналогии, она образует один из членов пропорции. Но содержание аналогии здесь, конечно, совсем иное: не будучи подделкой справедливости, риторика у Аристотеля не становится аналогией кулинарии во владениях души, той кулинарии, которая является подделкой врачебного искусства в сфере телесного. Скорее она, готов повторить Аристотель, - аналог диалектики. Тем самым получается что-то вроде:

Пользуясь аристотелевской терминологией, нетрудно объяснить, почему риторика в сфере убеждения играет роль, сходную с ролью диалектики в сфере доказательства. Аналогия между ними постоянно подчеркивается в двух первых главах первой книги: она зависит от общего для них свойства универсальности (одновременно и в значении знания, которым в той или иной степени наделены все люди, и в значении способности делать объектом исследования любые предметы), от того, что их посылки являются вероятностными и только вероятностными, и от того, что обе они обладают способностью делать противоречащие друг другу выводы. Между тем аристотелевская терминология - по крайней мере постольку, поскольку речь заходит об antistrophe, locus classicus Горгия, - поддается истолкованию (а значит, таково было намерение Аристотеля) только на основании терминологии Платона. Другой платоновский термин - это, разумеется, "диалектика". Так аристотелевская риторика вступает в антистрофическое отношение к "диалектике", то есть к философской риторике Федра. Не упустим случая заметить, что риторическая дисциплина оказывается связана с одним из наиболее мощных аристотелевских орудий, направленных против Платона, - с квазиомонимичным значением понятия диалектики, возникающим благодаря рефлексивному возврату к обыденному языку.

Только изменившиеся таким образом очертания горизонта могут вместить операционистскую дефиницию риторики, определяющую ее ergon - ее действие, роль, эффективность: "Очевидно... что собственной ее функцией является - не убеждать, но наблюдать те средства убеждения, которые заключены в каждой теме". Этот шаг назад, к спекуляции заслуживает самого пристального внимания: риторика должна не убеждать, на чем настаивал не только Горгий, но, конечно же, и Федр; задача ее - наблюдать, созерцать в уме то, "каким образом" следует строить убеждение.

Вывод ясен: двух риторик быть не может. Справедливое и несправедли-ьое использование риторики, разумеется, возможно; как это бывает с любым из благ, за исключением arete, так и с красноречием: человек, применяющий его правильно, "помогает", а использующий недолжным образом - "вредит" (1355 Ь2-7); как дело обстоит с искусствами, например, с медициной, так и здесь: хотя успех гарантирован не всегда, все-таки обычно удается если не исцелить или уговорить, то, по крайней мере, обеспечить уход или прибегнуть к наиболее подходящим средствам убеждения (1355 Ы1-14). Однако на сей раз, к великому удовольствию Элия Аристида, два способа применения риторики не обернутся, как у Платона, двумя природами: каким бы ни было каждое конкретное ее применение на деле, риторика в целом, в существе своем была и остается "полезной", khresimos (1355 ЫО). Власть, техника, наука риторики составляют позитивную величину, заведомо перекрывающую все, что способна предложить взамен любая благая интенция.

Выразив то же самое по-иному, мы сумеем ощутить различие между риторикой и ее "антистрофом". Ни один софист не может быть диалектиком, ибо диалектика всегда обременена конкретной интенцией: в той мере, в какой она служит инструментом "критики", функция ее состоит в том, чтобы отделять истинное доказательство от доказательства мнимого (то есть от всего, что не есть доказательство, а значит, входит в ведение эристики и разбирается подробно в Софистических опровержениях). Но оратором Софии, напротив, быть может, так как внешне убедительное, в отличие от внешне доказательного, которое просто не содержит умозаключений, остается убедительным постольку, поскольку убеждает, и для убеждения ему не требуется никакой благой интенции. Тот факт, что софист может быть оратором, как и то, что вдобавок он может быть хоть математиком, не предполагает ни существования двух риторик, ни какого бы то ни было обесценения риторики с философской точки зрения.

Таким образом, в системе Аристотеля риторика располагается по ту сторону интенции. Но может произойти нечто вроде злоупотребления риторикой, возникнуть незаконное ее расширение, или, в кантовской терминологии, экстенсия: иногда красноречие рискует выйти за пределы своей компетенции, и в таких случаях мы продолжаем считать себя ораторами тогда, когда уже не являемся ими. Эта возможность связана с самой природой риторики. Фактически она является не только "аналогом" диалектики, но также "отпрыском" (paraphues //, 1356 а25), ведущим свой род от двух разных ветвей генеалогического древа: с одной стороны, от самой диалектики, - ведь в основу части ее аргументационной техники легли энтимемы, или сокращения диалектических силлогизмов; с другой стороны, от политики, - ибо другие ее аргументы направлены на ethos оратора и pathos слушателей, причем во всех подобных случаях риторика использует "этическую" науку, которую "можно с полным правом назвать «политической»" (1356 а20-27). "Вот почему, - добавляет Аристотель,-риторика прокрадывается под маской политики, а люди - кто из невежества, кто из-за амбиций или по другим обычным для них причинам, - превращают ее в подделку последней" (1356 а27-30). "Прокрадываться" в том или ином обличье или под маской (hupoduein), "имитировать" (prospoiein), невежество, амбиции, жажда денег: точно такими же словами описывается в аналогии из Горгия фальшь, свойственная софистике.

Итак, злоупотребление риторикой приводит к ее объединению не с софистикой (в отличие от дурного ее применения у Платона), а скорее с политикой; она становится видимостью политики, так же как софистика является видимостью философии.

Но коль скоро такое злоупотребление вообще имеет место, мы вправе утверждать, что риторика, подвергнувшись ему, уже перестала быть сама собой: дело в том, что в подобных ситуациях мы, по словам Аристотеля, "разрушаем, так и не заметив, ее истинную природу", которая заключается в признании дискурса в качестве единственного законного предмета, и превращаем ее "в науку, имеющую дело с определенными и вполне реальными предметами, а не только с речами". Одним словом, объектом риторики является дискурс, а наука, объект которой составляет то, что в общем виде излагается в дискурсе, именуется политикой. Мы покидаем пределы риторики и проникаем во владения политики всякий раз, когда, сойдя с проторенной тропы "общих мест", мы совершаем экскурсы, например, в географию или историю, хотя такие отступления нередко сильнее захватывают слушателей (1360 аЗЗ-37), или начинаем рассуждать о "частных местах" и даже о "началах", попадая, опять-таки незаметно для себя, в область науки, к которой эти начала относятся (1,2,1358 а21-28). Аристотель против софистики - он весь отразился в этом точном диагнозе (те(аЬаьчз) и в словосочетании "вполне реальные предметы" (Нирокешепдп Ипбп рга^тМоп): риторика избирает предметом своим ogoi, пусть так, но в этом случае - только ogoi, а не р?^та! а. Всякая попытка рассмотреть pragmata в качестве кирокеипепа, как нечто, имеющееся "налицо", а не только как тот или иной из возможных эффектов, которые создают вокруг себя ogoi, влечет за собой отказ в правомерности их политического статуса, чем предотвращается любая угроза со стороны софистики.

Но еще прежде Аристотель позабот ился о том, чтобы обезоружить Платона: риторика нормируется внутренними условиями своей компетенции, а не в силу внешних этико-философских ограничений. Качество риторики, то, хороша она или дурна, не зависит ни от ее интенции, ни от ее цели, оно зависит от того, каким образом, хорошим или плохим, пользуется она своей техникой. Хорошим оратором окажется тот, кто осуществляет на практике разработанную Аристотелем (еккпё гкёХопкё, не преступая пределов своей компетенции. В этом - сущность коренной по сравнению с Платоном перемены.