Таким образом, вопрос о значимости риторики обретает новое звучание в вопросе о значимости аудитории: но отчего же тогда зависит качественный уровень аудитории? Стараясь найти ответ на этот вопрос, как и на вопрос об "общем содержании" "общих мест", Перельман сам колеблется между двумя проблемами: проблемой качества (обладает ли качеством то, что является лучшим, является ли общим то, что является высшим, предпочтительным) и проблемой количества: обладает ли качеством то, что является общим, то, что является универсальным. Совершенно определенно он предпочитает ответ, опирающийся на универсальное. Таким образом, в статье "О доказательстве в философии" Перельман приходит к итоговому вопросу, на который дадут ответ Апель и Хабермас: "Что делать, если, выдвинув предположение, которое кажется обладающим объективной ценностью и с которым должны согласиться все разумные существа, встречаешь упрямый ум или умы, упорно его отвергающие?" (art. cit., 321). Одним из возможных решений, очевидно, является "исключение упрямцев из числа разумных существ", но при подобной процедуре универсальная аудитория превращается в "элитарную", "количество заменяется качеством" (322). А ведь, добавляет Перельман, "характерной чертой философской рефлексии является то, что она бы никогда не согласилась с этим порядком". Это утверждение наводит на две мысли. Во-первых, боюсь, философия не могла обойти стороной изгнание такого рода, начиная с Аристотеля, который в Гамме Метафизики выдворяет софистов, отказывающихся признавать принцип противоречия, за пределы человеческого рода, словно некие "растения", обладающие даром речи, вплоть до Апеля и Хабермаса, которые повторяют этот жест по отношению к "последовательному скептику". Во-вторых, в том, что касается самого Перельмана, приведенное выше утверждение предоставляет окончательное доказательство, что он однозначно предпочел в собственных своих глазах - постольку, поскольку он является пропагандистом новой риторики, - оказаться не специалистом по риторике, но философом. К тому же "категорический императив аргументации", являющийся его открытием и собственностью, звучит так: "Философия должна так выстраивать аргументацию, чтобы ее дискурс мог быть принят универсальной аудиторией".

"Универсальная аудитория" - это перевоплотившаяся на кантианский лад "аудитория богов".

Такая аудитория является не только созданием оратора, подобно реальным слушателям, но и, сверх того, его инкарнацией в качестве его идеи, меняющейся "в зависимости от века, эпохи, научного прогресса". Без малейшей наивности, но в полном согласии с этикой, даже в полном нравственном конформизме. Текстом, дающим наиболее полные разъяснения по этому вопросу, является, несомненно, "Логика и риторика", исполненная огня и страсти, которая, используя Пруста и Жана Поляна, выступает в защиту эффекта и эффективного воздействия, советуя, в случае, если "восприятие приема уменьшает его эффективность", "прибегать к риторике для борьбы с представлением, что перед нами риторика" (art. cit. 97) - но я, тем не менее, выражу это с помощью сжатой формулы: эффект вымощен благими интенциями. Перельман сначала выступает в защиту Горгия против Сократа в том месте, где он говорит о всей значимости хорошей риторики, посредством следующей аналогии: "Скажем, что эффективное воздействие является для риторики тем, чем исправление ошибок является для грамматики, а истинность суждений - для логики" (ibid., 98). Однако это риторическое выдвижение риторики на передний план дает возможность беспрепятственно "платонизировать" проблематику: "Но, если в расчет принимается только эффективность, то найдется ли у нас критерий, который позволили бы отличить успех шарлатана от успеха выдающегося философа? (ibid.). Здесь мы находим универсальную аудиторию в качестве декорации для нашей пьесы с тремя персонажами. Ибо "гарантией" правильности наших умозаключений служит не что иное как "рассудительность наших слушателей". Отсюда интерес "к значимости аргументов" (понятие, накладывающееся и даже неожиданно подменяющее собой эффективность риторики), к тому, чтобы "обращаться к универсальной аудитории", той именно, "которая является целью в самых возвышенных рассуждениях философии". "Обращение к этой аудитории, в случае, если делает это честный ум, порождает максимальное напряжение аргументации, которая может потребоваться. Итак, аргументы, к анализу которых мы приступаем, ~ это те, к которым самые честные умы (и, добавим, нередко самые рационалистические) не могут не прибегать, когда речь идет об определенных материях, таких как философия и гуманитарные науки (ibid., 99; курсив мой - Б. К.). Таким образом, риторический императив обращения к универсальной аудитории в соединении с логической ошибкой, заключающейся в том, что здесь говорится о вымысле честного ума, в двух значениях родительного падежа, получает право проводить различие между хорошей и плохой эффективностью. Универсальная аудитория создает окончательную путаницу между риторикой, философией и этикой. Впрочем, именно такой вывод выбран для пассажа, которым закрывается сборник Риторики, - вывод, объединяющий универсальную аудиторию, которая и "наше усилие и нашу добрую волю к творчеству" для того, чтобы ясно показать, что аргументация тем самым соединена не только с "социологией познания", но что "она соединена также и с этикой".

Рикер, пожалуй, был неправ, высказывая тревогу насчет Перельмана и опасности, вытекающей из "пренебрежения подлинно философской дискуссией". Дело в том, что новая риторика, даже если она "включает в себя" философию, сама себя определяет как исполненную благойproairesis (противореча в этом софистике) и заимствует свои ценности у этики, предварительно подвергнутой философской обработке. Риторика становится здесь всего-навсего чревовещательницей - если мы вообразим, что вместе с риторическим императивом универсальной аудитории она проглотила Платона.

Этот обзор убеждает нас, что "не-философский" ответ на вопрос о ценности риторики может быть найден только в том случае, если строго придерживаться проблематики эффекта, не присоединяя к ней, но противопоставляя ей проблематику интенции - например, пытаясь подчинить Фед-ра Горгию, точнее, Горгию в Горгии, но не наоборот; развертывая размышление об ergon, которое готово закрыть глаза на telos. Ибо только эффект является index sui, над которым не властен pseudos; только он позволяет риторике исторгнуть из себя этику как инородное ей тело: именно интенция, играя на неразличимом, совершает ставшую возможной узурпацию и принуждает позволить присвоить себе маску софиста каждого, кто чуть замешкался в том, чтобы громко требовать для себя право носить личину философа. Поскольку риторика остается риторикой, она, напротив, - как дает повод думать Аристотель, - совместима как с софистикой, так и с философией. Но, согласно платоновско-перельмановскому взгляду на этику интенции, всегда предсуществующей и длящейся, риторика, не относящая себя ни к одному лагерю, может быть лишь софистикой или, в крайнем случае, дурной риторикой.