В пространстве, где насилие является повседневным, сдержанное поведение является ненужным. Там, где власть зависит от силы, не нужны особая предусмотрительность и расчетливость. Там, где жизнь коротка и непредсказуема, где насилие непосредственно и неотвратимо, нет нужды сдерживать напор чувств и агрессию. Жизнь вояки-рыцаря качается между экстремумами. С одной стороны, он стремится реализовать свою личную свободу там, где может. С другой стороны, он не сдерживает желания, агрессивные по отношению к врагу. Однако при этом остается возможность оказаться в рабской зависимости от другого. Непосредственные отношения силы, как бы их ни восхвалял Макиавелли, создают рабство во всем обществе независимо от того, что некоторые его представители кажутся свободными. На самом деле они реализуют свою свободу посредством насилия. Подобное общество, привольное для победителя, более свободное для мужчин, чем для женщин, было чудовищно напряженным. Это напряжение имеет не столько социальный, сколько внутренний, душевный характер. Постоянная внешняя опасность сопровождается и компенсируется чувством удовольствия, и человек редко обдумывает далекие последствия реализации своих импульсивных желаний. Вместе с тем страх загоняет удовольствие в тайники души, где страсти оказываются невидимыми.

Каким образом формируется новый субъект сдержанного и дальновидного поведения? Разумеется, важную роль в подавлении агрессивных аффектов играет Христианство, которое трансформировало и использовало античную заботу о себе. Вместе с тем исповедь и покаяние, страх возмездия в виде божественного суда (обряд похорон, собственно, являлся политической церемонией передачи души из рук одной власти в руки другой, более могущественной) рассчитан скорее на формирование зависимых, чем свободных сословий.

Свободные мужчины в Греции ничего не боялись, ибо искусство управления собою давало им достаточную уверенность, что бы они ни совершали. В христианском мире никто, даже король не был спокойным. Возможно, более уверенно чувствовали себя христиане, и особенно профессиональные христиане — священники и иерархи. Конечно, исполнение заветов Бога должно было внушать чувство уверенности, но мы не найдем спокойствия даже у святых. Аскеты-подвижники искали абсолютной безопасности, но платили за нее страхом божественного наказания, который был чрезмерно интенсифицирован. Несмотря на воздержание, как позже утверждал Лютер, никто не спасется. Осуществляемое на пределе человеческих возможностей желание и ужасный парализующий страх объясняют различие в поведении римских императоров и первых христианских королей. Последние были жестоки и кровожадны не менее первых, но они переживали периоды ужасного раскаяния и нередко накладывали на себя жестокую епитимию. В терминах различия культуры стыда и вины можно сказать, что античное общество культивировало стыд, возникавший при нарушении общепринятых норм и ценностей, особенно таких, как честь, мужество, слава, а Христианство культивирует виновность.

На вопрос Сократа, кто будет управлять управляющими, Христианство дало свой ответ. Страх и вина — вот что управляет каждым, кто бы он ни был. Но такого универсального страха, вероятно, было недостаточно в повседневной жизни. Поэтому наряду с чувством вины снова приходится использовать культуру стыда. Рыцари принимают кодекс чести и стремятся соблюдать его во что бы то ни стало. Так возникают новые ритуалы. Что нового вносят в эту стратегию придворные? Очевидно — сдержанность, самодисциплину, дальновидность и расчетливость. Они находятся в более сложной сети зависимостей, где насилие заменяется управлением. Сюда по-новому входят деньги. Конечно, придворный их тратит, а не накапливает, однако он постоянно рассчитывает, где их можно взять и на что их можно потратить. На почве более сложных экономических и политических зависимостей между людьми разных сословий складывается новое искусство управлять самим собою, и речь идет уже не столько о телесной, сколько о душевной работе. С детства прививаемая христианская бдительность дает удивительные результаты. Придворные приучаются сдерживать свои желания не из-за страха божественного возмездия, а из-за выгоды, которую сулит временное откладывание аффекта. Желания становятся иными. Они становятся более протяженными во времени. Аффекты вспыхивают и разряжаются, а желания долго формируются и иссушают душу и даже тело индивида. Удовлетворение страсти, сдерживаемой рассудком, подобно обмену квартиры в советском обществе, связано с выстраиванием сложных комбинаций и цепочек зависимостей.

Может быть, это поможет понять то значение, которое придворное общество придает этикету и, в частности, такому, который регламентирует способы приема пищи. Регламентация удовольствий не столько от секса, сколько от еды составляет в средние века главную заботу. Дело тут не в экономике. Секс — это собственность, которая вроде бы не


подлежит отчуждению. И тем не менее современное общество научилось его эксплуатировать, а следовательно, интенсифицировать и производить все более странные эротические удовольствия, которые доступны даже импотентам. С едой несколько сложнее и проще. Раньше она никогда не была в избытке и, как правило, в рот тому, кто насыщался, смотрело множество тех, кто не имел доступа к вкусной пище. Но думается, регламентация приема пищи в виде этикета и правил поведения за столом не объяснима ограниченным количеством еды. Уже христианский аскетизм прививал культ сдержанности. Но он протекал на фоне неумеренного обжорства тех, кто мог неограниченно насыщаться.

Точно так же ограничивалось сексуальное поведение. Ведь культ Прекрасной Дамы и обходительное обращение с женщинами, учтивость и изящество мужчин — все это не что иное, как управление сексуальным инстинктом. Возможно, он не дан от рождения, а пробуждается в какой-то мере искусственно. Рыцарь и придворный были обязаны изображать любовь и служить Прекрасной Даме. Поведение мужчин и женщин является знаковым. Однако как и желание пищи, сексуальный голод изначален, и обществу приходится с ним мириться. Конечно, Христианство хотело избавить людей от греховного чувства, но на самом деле аскеза приводила либо к сублимации в форме эротических чувств к Богу, либо к эксцессам, совершаемым колдунами и ведьмами.

Есть два изначально контролируемых культурой процесса, которые можно считать внутренними, — еда и секс. Однако именно сексуальность становится преимущественным предметом манипуляций со стороны власти. В греческой культуре это объясняется тем, что «диетика» удовольствий в форме экономии и эротики, как форм власти над собой, становится первичной сферой свободы. Так у греков произошла встреча самости с сексуальностью. Однако автономизация сексуальности, завоеванная греками, вскоре была порабощена сначала моральными практиками исповеди и признания, а затем науками о сексе.

Самодисциплина, самоконтроль, умение смотреть на несколько ходов вперед— вот что культивируется в дисциплинарных пространствах придворного общества. Духовная аскеза христианских монахов, учтивость и хорошие манеры благородного сословия оказываются частью общецивилизационного процесса, в котором все более важное значение приобретает моделирование искусства жизни. Жизнь становится не только этическим, но и эстетическим феноменом, в котором выше всего ценится целостность и завершенность.

Эти старые технологии и эстетики существования модифицировались, но не исчезли. В буржуазном обществе, как показал М. Вебер, ас-кетичность, самодисциплина и расчет направлены на умножение капитала. Он становится чем-то священным, и поэтому бережливость, расчетливость, экономность считаются главными ценностями. Сегодня проблема жизни ставится и решается с точки зрения уникальности и индивидуальной свободы, которые стали высшими ценностями в буржуазном обществе. А между тем даже в Европе трудно указать на нечто подобное. Хотя по-прежнему люди остаются верными идеалам свободы, гласности, демократии, правового государства, однако формы жизни изменились настолько радикально, что старые ценности, и прежде всего этические, подверглись значительной инфляции. Это касается морали запрета, сдержанности и аскетичности. Если раньше в условиях недостатка предметов потребления и огромного трудолюбия людей в ходу были принципы труда и экономии, когда деньги долго зарабатывались, а вещи долго служили, то сегодня в условиях излишка вещей складывается культ потребления. Поскольку рациональность и расчетливость складывались в сферах труда и познания, постольку люди оказались не готовыми к их применению в сферах свободного, праздничного, спонтанного. Но экономика по-своему рационализировала «сферу услуг», превратив праздничные формы жизни и сопровождающие их застолье и веселье в индустрию повседневности, освоив такие места, которые ранее считались местами приватности, свободы, удовольствия и отдыха.

Буржуазные революции покончили с сословным строем, препятствовавшим самореализации буржуазии, но усвоенный ею в подражание придворным стандарт поведения сохраняется, получая новое обоснование в представлении о достоинстве «цивилизованного человека», отличающем его от дикаря. Повседневные ритуалы поддерживают уже на более широком социальном пространстве тип личности, формирование которого сделало возможным параллельное образование гигантских политических и экономических единств.

В новое время люди вынуждены существовать в постоянной тесной связи друг с другом, в постоянной зависимости друг от друга, большей частью в силу экономических обязательств. В сфере политики и юриспруденции это сказывается в узаконивании запрета на своевольное применение физической силы, когда исключительное право на убийство закрепляется за государством. Однако цивилизованный человек не только подчиняется этим законам, но и не имеет желания поступать вопреки им, поскольку сравнительно с человеком средних веков он утратил спо


собность испытывать удовольствие от проявления грубой силы. Во всех мельчайших жизненных обстоятельствах цивилизованный человек привык мысленно оглядываться на окружающих, побуждаемый желанием произвести приятное впечатление; в силу интериоризации открытых социальных требований во внутренний самоконтроль он бессознательно обеспокоен необходимостью соответствовать стандарту приличий. Стремление выглядеть прилично, укоренившееся в человеке как стыд и неприязнь ко всему грубому, в гораздо большей степени способствовало пацификации буржуазного общества, чем юридические запреты. Цивилизация, подобно любому социальному процессу, осуществляется прежде всего как изменение жизненного мира людей, их желаний, их способности переживать нечто как приятное или неприятное.