В начале XX столетия проблема времени вновь выдвинулась на передний план в философии. Во многом это вызвано теоретическими и практическими потребностями науки и культуры. Исследования Бергсона и Гуссерля, Пуанкаре и Эйнштейна, с одной стороны, отвечали потребности самоосмысления времени, переломного в европейской истории, а с другой, пробудили значительный интерес к этой проблематике у представителей самых разных дисциплин от физики до искусствоведения.

Контуры проблематики пространства, времени и сознания весьма отчетливо проступают при анализе числа. Они проявились в работах французских философов, особенно Бергсона и Мейерсона, в начале XX столетия и интенсивно обсуждались также в Германии Кассирером, Лассвицем и др. Бергсон по праву считается философом, осознавшим одностороннюю тенденцию гомогенизации в математическом естествознании, наиболее яркое проявление которой он видел в замене длительности тождественностью. Он работал с понятием процесса и, вероятно, был одним из немногих, кто близок идеям Ницше. Не бытие, а становление как свободная игра сил, событие как результат утверждения силы — вот что является основополагающим в онтологии. Впрочем, силовая динамика звучит у Бергсона приглушенно. Зато длительность, выступающая как форма существования реальности и сознания, становится у него центральной категорией. Тождественность и устойчивость — акты мышления, и их не следует смешивать с реальностью становления бытия и сознания, которые являются онтологически независимыми от рефлексии.

Время у Бергсона (как и у Августина) оказывается чем-то неподвластным мысли, которая относительно легко справляется с пространством и последовательно проводит принципы геометрии в познании любых явлений. Пространство и мысль органично связываются в понятии числа, которое выступает также и способом измерения времени как длительности (длины) отрезков. Пространство — не просто абстракция. Его нужно пройти, преодолеть, и это требует времени. Время как длительность — это время преодоления сопротивления материи и прохождения пространства. Таким образом, введение этих онтологических категорий связано с конструкцией некой однородной среды, оказывающей постоянное сопротивление усилию. Это очевидное на уровне повседневного опыта конструирование реальности как материи и пространства, которые надо преодолеть и пройти, измерить и захватить, становится основополагающим в современной философии и науке.

Заслуга Бергсона состоит в том, что он указал наличие становления в самих числовых рядах. На простом примере подсчета величины стада баранов он показал, что фактически мы имеем дело с двумя понятиями числа. Одно характеризует количество абстрактных единиц и устанавливается по их числу, помещенному в определенном пространстве, другое — процесс счета, характеризующего длительность числового ряда. Число — синтез единого и тождественного, который выражается суммой. Число — не просто сумма единиц. Конечно, баранов можно складывать с пастухами, но предварительно необходимо объединить их в множество и тем самым отождествить их как одинаковые элементы этого множества. Очевидное противоречие: если, как предполагает суммирование, предметы тождественны, то они неразличимы и тем самым не-считаемы, и наоборот, если они считаемы, то нетождественны.

В работе «Опыт о непосредственных данных сознания» Бергсон пытается разобраться, как мы представляем число. 50 баранов можно представлять как некий единый образ в пространстве (множество) либо 50- кратное повторение образа одного и того же барана в пространстве (в этом случае предполагается удерживание в памяти суммы). Следовательно, мы имеем дело не с длительностью во времени, а с рядоположенностью в пространстве. Даже тогда, когда осуществляется операция счета, что служит часто для реализации интуиции времени, в памяти в виде следа остается сумма предшествующего счета как некое пространственное множество, к которому подсоединяется новый последующий элемент. Чистая последовательность мыслится как время, но подсчет предполагает, что не только прошлые элементы суммируются в пространстве, но и всякий будущий элемент также, ожидая своего часа, как бы существует в некоем виртуальном пространстве. Таким образом, операцию счета можно представлять чисто пространственно.

Бергсон полагает, что число есть совокупность единиц и одновременно само есть единица. Однако это разные «единицы». В первом случае речь идет о единстве целого, во втором — о неделимой единице, образующей ряд. Мыслимая единица неделима, а единица как реальная


вещь — множественна. Например, арифметические единицы есть единства, подвергаемые бесконечному делению, что предполагает интуицию пространства. Наоборот, единица как простой акт разума — неделима, что свидетельствует об атопичности мысли. Так и получается, что счет основывается на процедуре «скачка» — резкого перехода некоего пустого пространства, отделяющего одну неделимую единицу от другой. Однако, когда мы перестаем думать об этом, число превращается в некую непрерывную целостность. Поэтому Бергсон говорил о необходимости «проводить различие между единицей, которую мы в данное время мыслим, и единицей, которую мы превращаем в вещь, после того как перестаем думать о ней»4.

Фиксирование внимания на частях пространства есть основа определения числа как неделимой единицы. Но эта изоляция сопровождается с учетом возможного суммирования. Представление числа как рядо-положения в пространстве— это не продукт науки, а условие ее. Однако есть два разных способа счета. Первый под множеством понимает локализованные в пространстве материальные вещи, которые можно трогать и которые не нуждаются в символизации для того, чтобы их сосчитать. Их необходимо мыслить сначала отдельно, а затем вместе, и таким образом необходимо научиться «выключать» время. Во втором случае речь идет об аффективных состояниях души, которые даны не в пространстве, а во времени или, может быть, в идеальном пространстве, где имеет место чистая длительность, разделенная интервалами.

Наличие интервалов опровергает представление о числах как о длительности. Бергсон резюмировал: «Существуют два вида множественности: множественность материальных объектов, непосредственно образующая число, и множественность фактов сознания, способная принять вид числа только посредством какого-нибудь символического представления, в которое непременно входят пространственные элементы»5. В основе первого представления числа лежит допущение о непроницаемости материи, которое в чем-то подобно допущениям о ее тяжести и сопротивлении. Хотя непроницаемость не является, так сказать, эмпирически наглядной (например, существует растворение и иное соединение тел), все-таки в мысли мы скорее допускаем наличие пустоты между элементами одного вещества, в поры которого проникает другое вещество, чем возможность занимать одно и то же место двумя телами.

Утверждение, что два тела не могут занимать одного места в пространстве — это логический принцип, и поэтому отказаться от непроницаемости труднее, чем представить невесомое вещество. «Утверждать непроницаемость материи, — писал Бергсон, — это значит просто познавать согласованность понятий числа и пространства»6. Время может мыслиться как объективная длительность, процесс становления вещей. Однако рассудок, создавая теорию, абстрагируется от изменения. Например, физика — это как бы одномоментное и тем самым вневременное описание Вселенной, включая время и движение. Наличие божественного наблюдателя по сути дела выступает условием возможности такого теоретического описания мира.

Есть Бог как условие чуда, и есть Бог философов и ученых, выступающий условием возможности постоянства природы, без которого наука невозможна. Интенция однородной среды, для которой не существует становления и изменения, где однажды существующие предметы не изменяются, если на них не действуют какие-либо силы, служит основой абстракции пространства. Абстракция радикально вневременна. Она описывает реальность без качеств — гомогенную чистую и нейтральную среду. То, что ее наполняет (силы, объекты, качества) — это как бы отдельные сущности, которые взаимодействуют между собой без какого-либо участия пространства, выступающего в роли своеобразной сцены, на которой разыгрывается спектакль вещей. Поэтому время или исключается, или описывается на основе пространственных аналогий. То же самое складывается и относительно психических состояний. Последние, как показал Декарт, не имеют пространственных характеристик. Однако парадокс состоит в том, что они тоже описываются языком пространственных аналогий. «Время, — писал Бергсон, — мыслится как однородная среда, в которой рядополагаются состояния сознания»7. Таким образом, абстракции пространства в физике и времени в психологии по существу выполняют одни и те функции символизации некой однородной среды, позволяющей различать разнородное на основе протяженности. Опасность не в том, что рассудок создает понятие однородного бескачественного пространства, ибо оно практически выступает условием фиксации качественно разнородного. Опасность в том, что последнее описывается исключительно с точки зрения протяженности, т. е. измерения величины.



Но на самом деле пространство, в котором мы живем, вовсе не однородно. Конечно, наука может абстрагироваться от разного рода социальных и культурных пространств, в которых различные места имеют различные качественные характеристики. Но рассудок не может справиться, т. е. непротиворечиво и обоснованно помыслить простейшее человеческое различие правого и левого. Поскольку в пространстве все направления одинаковы, это различие оказывается недоказуемым. Например, левая перчатка — это просто вывернутая правая. Точно так же для рассудка, строго говоря, нет различия прошлого и будущего, ибо логическая структура объяснения и предсказания оказываются аналогичными. Их тождество возможно благодаря тому, что для рассудка, по сути дела, значимым является только настоящее, которое «протянуто» в прошлое и будущее. Так, время оказывается всего лишь измерением пространства.

Благодаря подсчету последовательных моментов длительности, благодаря связи с числом время предстает исчислимым и измеримым наподобие пространственных отрезков. Число и пространство связаны столь давно, что кажутся нерасторжимыми. Эта гомогенизация пространства, сделавшая его пустым, заставила Гуссерля задуматься над вопросом о смысле геометрии. Ее исток он увидел в практических процедурах измерения. Вопрос о смысле поднимает сложную философскую тематику, которая оказалась забытой. Ее проблематизация получилась весьма плодотворной в том отношении, что способствовала преодолению операционального определения пространства и выявлению иных возможных подходов к его пониманию. Бергсон не ставил под сомнение арифмети-зацию пространства, однако пытался снасти время от сведения его к математизированному пространству. Представление о времени как о последовательном росте числа математических точек, образующих линию, разрушает представление о длительности. Развивая метафору мелодии, Бергсон считал, что психическое представление времени связано не с подсчетом отдельных моментов, а с работой памяти, в которой время предстает не как количество, а как качество. Он писал: «На самом деле длительность не есть количество, и как только мы пытаемся ее измерять, мы бессознательно заменяем ее пространством»8. Время — это интенсивность, а не экстенсивность.

Понимая время как интенсивность, как некий внутренний качественный процесс, Бергсон исходил из вопроса: а что, собственно, длится, как понимать саму длительность. Поворот, который он осуществил в понимании времени, вполне соизмерим с хайдеггеровским обращением к изначальному смыслу бытия. Мы понимаем время как некую однородную среду, в которой длятся предметы и наша собственная жизнь. Но на него можно взглянуть и иначе, а именно — как на такую длительность, которая имманентно присуща сущему, будь то вещи или мы сами. Это не мы длимся во времени, а оно длится в нас. И этот процесс времени есть процесс становления, в ходе которого происходит изменение бытийству-ющих или временящихся сущих.

Бергсон разделяет то, что можно было бы назвать внешним и внутренним временем. Вне меня периодически колеблются маятники часов, которые ничего не меняют в мире. Наблюдая за движением стрелки часов, человек не измеряет время, а считает и складывает одновременности. Но на самом деле внутри сознания происходит изменение организации его состояний. Качественное изменение Бергсон и называет подлинной длительностью. Это кажущееся чисто бухгалтерским различие представляется весьма важным, так время обычно трактуют наподобие однородной среды сознания, как некое внутреннее пространство. По мнению Бергсона, определение времени в пространственной перспективе искажает его суть. Пространство — экстенсивно, ибо оно образовано для существования множества отдельных вещей. Раздельная множественность и пространство — понятия одного порядка. В пространстве есть рядоположенность, но нет длительности, ибо каждое из последовательных состояний мира существует отдельно. Сама их множественность существует только для сознания, в котором эти положения вещей вызывают специфические состояния, которые взаимопроникают друг в друга, самоорганизуются в целое и таким образом связывают прошлое с настоящим.

Конечно, Бергсона легко обвинить в субъективизме, но на самом деле, оставаясь в рамках философии сознания, он сделал важный шаг в понимании времени, и сегодняшние концепции системности и самоорганизации легко переводят его язык на более универсальный уровень, приписывая временную организацию не только сознанию, но и объективным процессам вне его. Пространство и время различаются. Одно определяется как порядок сосуществования, а другое — как порядок последовательности. Однако если вдуматься, то последовательность — это тоже пространственное понятие. Она не сводится к сумме точек в пространстве, а организуется наподобие звуков в мелодии. Метафора мелодии имела важное значение для характеристики временности сознания у Бергсона и Гуссерля. Ноты следуют друг за другом, но вместе они образуют целостный музыкальный образ, который, наподобие живого существа, не сводим к сумме своих частей. Мелодия кажется целостностью без различения — чистой длительностью, которая характеризуется взаимопроникновением и некой внутренней самоорганизацией своих элементов. Мелодия — это время, спроецированное в пространство, так как последовательность звуков в ней воспринимается как одновременное восприятие предыдущего и последующего. Это не чистая длительность, свободная от пространства, но и не арифметическая сумма моментов, а их целостность.