Кажется, в процессе изменения форм будущего в течение прошедшего века наметились некоторые закономерности. Во времена средневековья, да и в раннее новое время будущее просматривалось или сквозь призму библейских пророчеств, или сквозь наслоения народных верований, группирующихся вокруг языческих предсказаний, волшебства, колдовства и астрологии. Между шестнадцатым и восемнадцатым столетиями усилия секуляризации и научного знания стали постепенно разрушать прежние представления о характере и значении человеческой истории. Ав эпоху революций традиционная апокалиптическая мысль слилась с светскими понятиями прогресса, продвигая североамериканские и европейские общества в радикально новых направлениях.

В итоге светские представления о будущем в конце концов воспреобладали, несмотря на то что милленаристские ожидания продолжали оказывать мощное влияние на политические и социальные движения. Первые футуристические утопии, появившиеся в конце восемнадцатого столетия, низводили религию до весьма незначительной роли и предвидели мир, в котором деизм заменил христианство. Центральными характеристиками идеального общества будущего были разум, порядок, технологический прогресс и свобода. Пути прошлого, ассоциировавшиеся с алогизмом, хаосом, застоем и насилием, казалось, были давно оставлены. Бог и небеса представлялись излишними; человек-творец достигнет земного совершенства, используя такие средства, как образование, а где-то к концу XIX века — и евгенику.

Но выступившие в первой половине XX века новые реалии — тотальная война, экономическая депрессия, идеологически инспирированные диктатуры и концлагеря, — все это потребовало радикального переосмысления утопической мысли. Имелось множество способов исключить человека, выводя повествование за пределы эпох, хотя проще всего было поместить его в XX век и оставить там. Разум потерпел-крах или был извращен на службе тирании; порядок стал синонимом удушения коллективистского управления; технологический прогресс произвел нервно-паралитический газ и атомную бомбу; а свобода стала пустым словом, утратившим свое значение. Ко времени написания Оруэллом его романа «1984» будущее стало весьма мрачным местом. Утопия как литературный жанр представлялась умершей и похороненной.

В то же время во всех этих концепциях будущего — апокалиптических, утопических или антиутопических — женщины оставались в решительно зависимом положении. Существовали исключения вроде «культа Гульельмы» в тринадцатом столетии, с его представлением о новой церкви, управляемой «одухотворенными женщинами», а также последователей Джоанны Сауткотт в восемнадцатом столетии, которые считали, что их водительница возвестит тысячелетнее царство Христово. В XIX веке Мэри Гриффит провозгласила интеллектуальное равенство и моральное превосходство женщин, а ее преемницы, суфражистки, нетерпеливо ожидали будущего, в котором женщины добьются также и политической эмансипации.

Все же в наиболее популярных книгах о будущем при управлении оставались мужчины. Беллами полагал^ что женщины получат равную зарплату и будут равноправными работниками, но он все еще считал их слабым полом, поэтому врачами все-таки должны быть мужчины. Уэллс, считая свое отношение к женскому равноправию прогрессивным, фактически был одним из наиболее агрессивных шовинистов, даже по стандартам своего времени. Благотворитель Замятина и Главноуп-равитель Хаксли оба — мужчины; Айн Рэнд склонялась к феминизму, как Маргарет Тэтчер — к социализму; Оруэлл уж никак не мог себе представить, чтобы партийным палачом была женщина. То же доминирование мужчины пронизывало мир научной фантастики; как отметила Урсула Ле Гуин: «Это походило на следующее. «О профессор Хиггинс, — ворковала тонкая, оживленная Лаура, — расскажите же мне, как работает антипастоматер денудифер?» И профессор Хиггинс с доброжелательной рассеянной улыбкой заумно объясняет на шести страницах, как он работает».1 Подобная тенденция прослеживается за предсказаниями выступивших на сцену в 1950—1960-е годы футурологов, претендующих на научность. Они восторженно описывали всяческие экономящие труд устройства, преобразующие домашний быт, но никогда не могли предположить, что женщины могут быть еще кем-то, кроме домохозяек.

Итак, картина будущего, как она предстала перед нами в середине XX века, представляется весьма сложной: перспектива технологии превратилась в угрозу; к Откровению Иоанна уже не относились серьезно как к путеводителю по будущему; а женщины собирались оставаться счастливыми домашними хозяйками, каковыми они, вероятно, и были в прошлом. Так что же в этой картине не так?

Начнем-с того, что представление «технологии как угрозы» лишает оснований убежденность в том, что «полезная наук*» — панацея против всех социальных, политических и даже военных проблем. Особенно характерным это было для Соединенных Штатов, страны, которая с самого начала считала себя воплощением научного рационализма Просвещения. Бенджамин Франклин даже экспериментировал — и с электричеством, и с избирательной политикой, а его современники ассоциировали изобретение громоотвода с эмансипацией человечества. «На что покусились вы, смертные!» — воскликнул английский фабрикант гончарных изделий Джози Веджвуд. — Отнять у громовержца его стрелы — и для чего? Конечно же, чтобы взорвать угнетателей бедных и нуждающихся или исполнить некоторую долю социальной справедливости самым грандиозным и заметным образом, чтобы вострепетали сильные мира сего!»2

Те же чувства выразил Томас Пейн в 1775 году, через неделю после своего прибытия в Америку. «Степень совершенства, которого уже достигла Америка, беспрецедентна и удивительна, — писал он, — но это лишь миниатюра того, чем она однажды будет гордиться». Утверждая, что «правящий символ Америки — любовь к науке», он похвалил организации, которые распространяют «полезное знание» и начали издавать статьи по практическим вопросам, которые послужат общественному благу. Когда Алексис де Токвиль около шестидесяти лет спустя посетил Соединенные Штаты, он отметил столь же оптимистичное настроение: «Демократические нации не слишком озабочены прошлым, но их часто посещают видения того, что грядет; в этом направлении их безудержное воображение растет и ширится вне всякой меры».3

Такие позиции были достаточно гибкими, чтобы смягчать возможные значительные потрясения нации, сами традиции которой противоречили понятию Традиции как таковой. Технологический утопизм в Соединенных Штатах пережил гражданскую войну, Первую мировую войну, Большую депрессию и нарастание коммунизма и фашизма. В 1939 году, уже на краю бездны, Всемирная ярмарка в Нью-Йорке представила свою тему — «Строительство завтрашнего мира». Не обращайте внимания на вторжение Японии в Китай, нацистский расизм и экспансионизм в Европе и жестокость Сталина в России: «завтрашний мир», видимый из Нью-Йорка, был чудесным, волнующим и обнадеживающим. Оптимизм был безграничен; наивность была ирреальна.

Центральной на Всемирной выставке была экспозиция «Фу-турама» в павильоне «Дженерал Моторс», которая переносила около 30 000 человек в день в воображаемый мир 1960 года. Она была неким миром со сверкающими стальными и стеклянными небоскребами, хорошо распланированными пригородами, луна-парками и местами отдыха, современными индустриальными районами, гидроэлектростанциями и плотинами, а также фруктовыми садами, в которых деревья росли под стеклянными куполами. Скоростные семиполосные автомагистрали позволяли счастливым людям будущего с непринужденностью и комфортом носиться в своих автомобилях фирмы «Дженерал Моторс» по этой чистой и упорядоченной окружающей среде. «Невероятно? Помните, это — мир 1960 года!»4

Он выглядел так, как если бы уэллсовские ученые и интеллектуалы объединили свои силы с корпоративной Америкой, чтобы создать технологический рай. Всего за три года до Всемирной выставки инспирированный Уэллсом фильм «Облик грядущего» явил столь же лучезарную картину будущего, даже при том что мир должен был пройти через суровое испытание войны и анархии, а зрители должны были пережить ужасный сценарий, чтобы до этого будущего добраться. Итоговый «Всегород» 2036 года был мечтой технократа, с удивительными зданиями, продвинутыми коммуникациями и стеклянными подъемниками. Тогда это было вершиной человеческих достижений: будущее, которое выглядело как Итон-центр.

Это будущее отвечало стандартам потребительского капитализма и было усилено рекламой. Ключ к будущему счастью, по общему мнению, состоял в покупке все большего количества товаров, которые постоянно «совершенствовалисЦ. Моющее средство в настоящем году всегда было лучше прошлогоднего; через год оно будет еще лучше. Так же обстояло с автомобилями: «Это — «форд» вашего будущего» — расхваливал рекламный слоган 1930-х годов. Даже сами слоганы регутяр-но обновлялись, меняясь соответственно настроениям. Повсюду на слуху были все те же вариации: «новое» — оно же «хорошее»; «старое» — «плохое».

Никто не преуспел в этом лучше, чем «Дженерал Моторс», которая развила «Футураму» 1939 года до ежегодной «Моторамы» 1950-х годов, демонстрируя автомобили будущего. Здесь вы могли встретить «мистера и миссис Туморроу», которые вели свои необычные автомобили к новому расцвету:

Насколько это возможно у автомобилей, эти также имели пол. Женским автомобилем с его мягкими, чувственными формами, окрашенными в пастельные тона, ловко управляла соблазнительная миссис Туморроу, возвращаясь из магазина. Выйдя из автомобиля и шагнув к его задней части, которая походила скорее всего на салонную часть вертолета, она изящно выдвигала подобное выдвижному ящику стола, загруженное бакалеей, оснащенное собственным приводом багажное отделение, которое легко вкатывала в дом.

У м-ра Туморроу, напротив, был автомобиль «угловатых очертаний и самоуверенного коричневого цвета», из которого он доставал — надлежащим образом — свою сумку для гольфа, кейс и цветы для миссис Туморроу.5

Казалось, ничто не могло нарушить гармонию этих трогательных домашних сцен. Америка самоизолировалась от остальной части мира, где, как в теленовостях, ужасные вещи всегда случались с другими людьми. Но хотя Соединенные Штаты были физически изолированы от полей сражений Европы и Азии, их глобальные экономические и стратегические интересы привели страну к обеим мировым войнам, к холодной войне, к войне во Вьетнаме и к попыткам свержения реально или мнимо враждебных иностранных правительств, от Кубы до Чили. При военном складе ума технология играла центральную роль: Соединенные Штаты всегда предпочитали больше полагаться на сложные системы оружия, чем на перевес численности. В этом отношении воздушная бомбардировка Сербии в 1999 году была не новым подходом к войне, но логической кульминацией давнишнего стратегического мышления.