Неудивительно, чтовпериод I960—1990-х годов росло культивирование катастрофизма, а вера в технологию сосуществовала с боязнью перемен. В конце концов было чего бояться.

Среди множества социальных перемен в конце 1960-х годов наиболее существенным было феминистское движение, заставшее полностью врасплох технократических футурологов послевоенной Америки. «Домохозяйка 2000 года», как она выглядит на иллюстрации в «Popular Mechanics» 1950-х, будет с удовольствием проводить свою ежедневную уборку с помощью садового шланга, так как теперь все будет изготовлено из пластмассы. Точно так же фильм, спонсируемый «Дженерал Электрик», представил домохозяйку будущего, с энтузиазмом воспринимающую последнюю революцию в кухонной технологии, «Шикарная женщина 2000 года, — фантазирует автор статьи, написанной для «Женских страниц» в «Нью-Йорк тайме», — сможет позволить себе живых бабочек, порхающих вокруг ее прически... привлеченных особым душистым аэрозолем для волос. Она же, согласно прогнозам статьи, будет регулировать размеры своего тела, откинувшись в шезлонге с электронными пузырями, которые делают глубокий массаж ее проблемных областей... У нее будут доступные силиконы для заполнения и разглаживания складок и морщин при старении лица», «В 2000 году, — размышлял один футуролог, — [молодым женщинам]" будет даже менее престижным обыденно мыслить или быть недостаточно сексуально привлекательной, чем быть просто глупой».

Это было в точности противоположным тому роду стереотипов и сопровождающей их экономической, социальной и политической дискриминации, которую подготавливало само «женское освободительное» движение. Женщины больше не должны искать удовлетворения от их вклада в достижения своих мужей и сыновей. Они должны вырваться из кухни, отстоять свою самоценность как независимые дюди и утвердить примат интеллекта над «сексуальной привлекательностью». Не разглаживать «хмурый лоб» силиконом, но прежде всего устранять причины печали.

Из этого движения пришло радикально новое видение будущего. В ходе предыдущих пятидесяти лет футуристические утопии исчезли с литературной карты. В 1970-е годы феминистки их вернули. Но эти утопии весьма отличались от их предшественниц восемнадцатого и девятнадцатого столетий. С одной стороны, они исключали или ослабляли прежнее доверие к технологии. Напротив, технология часто ассоциировалась с агрессивной и, по сути, мужской попыткой править миром. В числе ее результатов был военно-промышленный комплекс со всеми его «игрушками для мальчиков», и экологический кризис, который углублялся и расширялся. И еще: феминистская футуристическая литература теперь отвергала религиозную идеологию, которая характеризовала работы утопистов XIX века, таких как Мэри Гриффит, что едва ли было удпй|итель-ным, учитывая насмешку и презрение, с которыми христианские фундаменталисты приветствовали появление «защитниц женских прав».

Как указала Нэн Боумэн Олбиньски, новые феминистские утопии вообще избрали холистический (целостный) подход к природе, включая сексуальную вседозволенность и заменяя христианство и материализм новыми формами спиритуальности и мистики. Они также расширили традиционные роли пола: в будущем женщины и мужчины будут сотрудничать как дома, так и на работе. И прежде всего женщины теперь смогут мыслить и действовать в своих интересах в окружении, свободном от сексуального угнетения и семейного насилия.

Тем не менее феминистские писательницы в 1970—1980-е годы остро осознавали и более мрачные возможности. Учитывая реакцию, скоторой столкнулось их движение, едва ли могло быть иначе. Одним из последствий была тенденция объединять в одном романе и утопическое, и антиутопическое видение будущего. Таким образом, «будущее как надежда» жестко соседствовало с «будущим как предупреждением». Возможно, наиболее поразительным и, конечно, наиболее известным примером этого нового подхода была «Женщина на границе времени» Мардж Пирси (Marge Piercy, Woman on the Edge of Time), изданная в 1977 году.

. В центре истории — Конни Рамос, мексиканка, которая запустила бутылкой в физиономию хама-сутенера, после чего ее поместили в психиатрическую больницу. Здесь с нею входит в контакт Люсьенте, пришелец из 2137 года, которая в фантастическом трансе переносит ее в будущее. Будущее Лю-сьенте очень похоже на пространное описание поп-фестиваля контркультуры постхиппи 1970-х годов. Конечно, ничего подобного Конни не ожидала: «Она медленно озиралась вокруг. Она увидела... реку, небольшие бесчисленные здания и странные структуры, подобные длинноногим птицам с парусами, которые вращались ветром... Никаких небоскребов, никаких космодромов, никаких пробок в небесах. "Вы уверены, что мы взяли правильное направление? В будущее?"»20 Это было идеальным будущим феминистки, в котором мужчины и женщины были в ладу со своими самыми глубокими эмоциями и не боялись выражать свои самые глубокие чувства. Не было никаких больших городов, потому что «они не работали». Люди путешествовали пешком или велосипедом, развешивали свою одежду для просушки на проводах, использовали силу солнца и ветра, практиковали консервирование и переработку отходов, выращивали овощи и разводили цыплят. Сначала Конни напомнили о крайне убогой жизни ее бабушек и дедушек в прошлом в Мексике. Вскоре она все же понимает, что люди 2JL3Z года соединили лучшие особенности традиционной племенной жизни с гуманистическим подходом к современной технологии. Полностью автоматизированные машины без труда взяли на себя всю тяжелую работу, оставив людям достаточно свободного времени, «чтобы разговаривать, учиться, играть, любить, наслаждаться рекой».21

Семья была отменена и границы полов были стерты. Конни сперва принимала Люсьенте за мужчину, но позже она увидела, что этот «мужчина» кормит грудью ребенка. Каждый занимался свободной любовью, и все сообщество брало на себя ответственность за детей, каждый из которых выбирал себе имя. Эмбрионы выращивались в специальных лабораториях, что освобождало женщин от болей деторождения и стереотипной роли матери и жены. Люсьенте объяснила:

Это было частью долгой женской революции. Когда мы сломили все старые иерархии. Наконец осталась одна вещь, которую мы должны были также отбросить, единственная способность, которую мы когда-либо имели, взамен большей способности для всех. Изначальное производство: способность родить. Это — причина, по которой мы были биологически скованы, мы никогда не были равными. И мужчины никогда бы не гуманизировались, чтобы стать любящими и нежными. Так что мы все стали матерями. У каждого ребенка их три. Чтобы разрушить семейные узы.32

Дети же населяли открытую сексуальную окружающую среду. Они играли в сексуальные игры, учились другу друга и приходили к тому, чтобы расценивать сексуальные дейстъия как нормальную, естественную и здоровую часть жизни. «Наши понятия зла, — объясняет один из друзей Люсьенте потрясенной Конни,—сконцентрированы вокруг власти и жадности—стремления отнимать у других их пищу, их свободу, их здоровье, их землю, их обычаи, их гордость. Мы не находим совокупление плохим, если оно не вызывает боль и не вынуждено».23

Здесь интересны параллели с «Дивным новым миром» Хаксли, где эмбрионы разводились на поточной линии, сексуальная распущенность поощрялась и эротическая игра детей была обязательной. Связи простираются даже на генную инженерию, которая была частью мира будущего Люсьенте, где происходили живые дебаты между теми, кто хотел «размножаться ради избранных черт», и теми, кто «не думает, что люди объективно могут знать, какими должны стать люди».24

В утопии Пирси, в противоположность антиутопии Хаксли, эти вещи предназначены для укрепления свободы и гармонии, чтобы сотворить более добрый, более кроткий мир. Разведение эмбрионов в лабораториях должно освободить какженщин, так и мужчин от смирительной рубашки пола. Сексуальная распущенность была переопределена в сексуальную открытость, в которой процветают теплые и нежные чувства, а сексуальные игры детей стали частью естественного процесса. Феминистская генная инженерия была полностью доброжелательной, расовые различия стирались путем смешения генов, а культурное разнообразие все еще поощрялось и приветствовалось. Хаксли был гуманизирован или по крайней мере Пирси пыталась нас в этом убедить.

В отличие от своих предшественниц восемнадцатого столетия утопия Пирси не была статическим обществом, в котором уже не было никаких столкновений ценностей или личностей. Люсьенте и ее сотрудник, Боливар, не любили друг друга, и методы разрешения конфликтов были не весьма успешными в урегулировании их различий. На городских встречах происходили живые дебаты о местных проектах, которые должны быть осуществлены. И в 2137 году все еще имели место насильственные преступления, хотя и меньше, чем в прошлом. Методы работы с такими преступлениями включали различные исправительные практики и стратегии самоискупления. Если же они оказывались недостаточными и кто-то прибегал к насилию вторично, ответ был быстр и безжалостен: «Если кто-то применил насилие вторично, мы с ним порываем. Мы не хотим сторожить друг друга или заключать друг друга в тюрьму. Мы не желаем жить с людьми, которые хотят использовать насилие. Мы их казним».25

Здесь мы имеем позитивный образ сострадательного, доброго и преисполненного любви будущего со штрихом высшей меры наказания, добавленным из чувства меры. Тем временем в мире Конни, в мире 1976 года, ее и ее собратьев душевнобольных рассматривают как мясо и подвергают экспериментам по мозговому контролю, включающим имплантацию электродов и микрочипов. После неудачной попытки сбежать Конни подвергается коррективной хирургии. Врачи сверлят отверстие в ее черепе, вставляют иглу и внедряют металлический диск, «который будет управлять ее чувствами, подобно термостату»: «Вдруг она подумала, что эти люди считают самоощущение болезнью, чем-то таким, что должно быть удаленным, подобно больному аппендиксу. Холодные, расчетливые, амбициозные, мнящие себя разумными и преисполненные самодовольства, они гнались за согбенной самкой животного через мозг со скальпелем».26