В прошлом нас всегда завораживало будущее. «Вообще нет народа, — писал Цицерон в 45 году до н. э., — будьон совершенен и образован или варвар и нецивилизован, который не считал бы возможным, что будущие события могут быть узнаны, поняты и предсказаны определенными людьми»1. Он знал, о чем говорил: вполне вероятно — бросив камень в толпу римлян, вы попали бы в прорицателя.

Сегодня это не менее верно, чем в прошлом. У нас есть толкователь Библии Джек Ван Имп, медиумы из Нью-Эйдж, искушенные ученые-футурологи, провидцы фондоьбй биржи, толкователи гороскопов, расхожие предсказатели, поистине изобилие прогнозистов. А сколь многие из нас, воспитанников рационалистического общества, которое вроде бы избавилось от своих суеверий, все еще дважды подумают перед тем, как пройти под лестницей?

Независимо от того, как было предугадано будущее, его власть приковывать и занимать воображение была постоянной особенностью человеческого состояния. «Желание проникнуть в будущее, — отмечает Джозеф Ломас Тауэре в 1796 году, — является врожденной страстью человеческого ума».2 Для религиозных фигур, таких как епископ Томас Ньютон, история была просто перечнем уже произошедших библейских пророчеств; будущее, по их логике, состояло из пророчеств, которые должны были когда-нибудь исполниться.3 Для других будущее могло быть прочтено в'фольклорных предсказаниях, астрологических таблицах или линиях на вашем лбу. К восемнадцатому столетию будущее все в большей мере рассматривалось в терминах прогресса, триумфа технологии и разума над природой и страстью; этому представлению в конце концов бросят вызов те, кто пришел к признанию огромного разрушительного потенциала, заключенного в технологических переменах.

Эта книга исследует переменчивый характер нашего продолжающегося интереса кбудущему. Он ограничен, если можно так выразиться, «расположением» будущего в пределах иудео-христианских культурных традиций и особенно — в англоязычном мире, охватывающем с обеих сторон Атлантику. Перечислим вкратце, что изложено далее. После общего обсуждения пророчеств в настоящей главе глава 2 посвящается средневековым и ранним современным образам будущего: мы вступаем в мир апокалиптических культов, ложных Христов, революционных монахов, анархических «свободных личностей» и одержимых утопиями, страдающих манией величия людей.

Далее мы переходим в главе 3 к фольклорным подходам к будущему. Большинство наших фольклорных источников происходит из восемнадцатого и девятнадцатого столетий, но они описывают народные ценности, обычаи и верования, которые восходят. по меньшей мере к средневековью. Внимание концентрируется на способах, которыми люди использовали фольклор, волшебство, колдовство и астрологию, чтобы оказывать некоторое влияние на неопределенное и сомнительное будущее: изменять погоду, защищать животных, предотвращать или лечить болезни, вычислять, на ком жениться, находить способы, как поступать со своими врагами и как гарантировать победу вашей любимой футбольной команде. )

Далее мы входим в главе 4 в революционные политические движения семнадцатого и восемнадцатого столетий: это английская гражданская война, американская и французская революции. Не вдаваясь в детальную оценку, что и почему произошло, эта глава прослеживает место пророчеств в революционных идеях и действиях. Как только начиналась революция, всегда находились люди, которые «обнаруживали», что она происходит во исполнение древних пророчеств. Не только это, но и сам акт революции вызывал новые ожидания и надежды на лучшее будущее, что поддерживало людей морально и побуждало их к действиям. Сильное религиозное ощущение апокалиптических перемен пронизывало вполне мирские революционные стремления: революция, как мы увидим, часто питалась откровением.

В эпоху революции приходят новые утопические мечты. В главе 5 мы встречаем Луи-Себастьяна Мерсье, автора первой мировой светской фантастической утопии. Он приводит нас в Париж 2440 года, где господствуют наука, разум и порядок: просвещенный монарх играет в шахматы и другие интеллектуальные игры со своими добродетельными подданными мужского пола в их свободных от кофе, алкоголя и табака мастерских и домах, в то время как их жены сосредоточены на угождении своим мужьям, выполняя рутинную работу и воспитывая младенцев. Мы также видим двух других известных французских революционных писателей: графа де Вольни, который избежал гильотины, спасаясь бегством в Соединенные Щтаты, и маркиза де Кондорсе, который избежал гильотины, умерев в тюрьме. Очевидно, «правительство охраны здоровья» присуще всем утопиям и использует и производителей, и потребителей.

Книга кратко рассматривает некоторых крупных и наиболее интересных писателей-утоп исто в XIX века. Hi пытаясь обеспечить читателя полным справочным пособием по утопической мысли, я сосредоточился на некоторых авторах, чьи работы иллюстрируют более широкие изменения в подходах к будущему. Один из них — Мэри Гриффит, которая размышляет о мире, в котором технологический прогресс и женское социально-экономическое (но не политическое) равенство вводят в золотой век религиозного благочестия, воздержанности, мира и порядка. Другой — Эдвард Беллами, который утверждает, что индустриальные беспорядки, сотрясающие Америку в течение 1870-х годов, фактически готовили путь к демократическому социалистическому раю, в котором к 2000 году каждый работал бы для государства и посвящал себя общественному благу. И третий — Герберт Уэллс, сделавший больше, чем любой другой писатель, для популяризации понятия евгеники или избирательного размножения как ключа к будущему совершенству.

Это не те миры, в которых большинство из нас хотело бы жить, за исключением одной вещи. Во всех утопиях, светских или религиозных, безотносительно к их различиям, выделяется одна общая особенность: в них отсутствуют юристы.

По мере того как мы в главе 6 продвигаемся к первой половине XX века, самому насильственному периоду во всей истории человечества, утопии рушатся в прах. Даже еще перед Первой мировой войной было растущее чувство, что здравый рассудок, порядок и функционализм, связанные с более ранним утопическим видением, могли в действительности создать мир, в котором инициатива, спонтанность и художественный творческий потенциал будут подавляться и само понятие прогресса станет иллюзией. Эти мрачные сомнения были отчетливо выражены Жюлем Верном, чье фантастическое изображение Парижа начала 1960-х годов, описанное в начале 1860-х, поражало удивительным попаданием вточку. Усиливалось также понимание ужасов технологии. Эта точка зрения была отражена в романах Герберта Уэллса, который был первым, кто предсказал характер и последствия ядерной войны — даже при том, что он сумел убедить себя в том, что в конце концов все разрешится к лучшему с помощью просвещенной элиты ученых и интеллигенции, спасающей мир от честолюбивых и жадных к власти политических деятелей.

После Первой мировой войны изображения будущего становятся все более мрачными. В 1920—1921 годах, в ранний период русской революции, Евгений Замятин написал первый мрачный фантастический роман, озаглавленный «Мы»; в нем описывается мир, в котором коллективное государство стерло индивидуализм и почти абсолютный порядок был достигнут ценой полной потери свободы. Та же самая тема была поднята, но менее успешно, Айном Рэндом, чей общий уровень сочувствия был почти таким же, как у Уэллса.

Намного более выразительным, чем работа Рэнда, был роман Олдоса Хаксли «Чудный новый мир». Хаксли принял центральную предпосылку эпохи Просвещения, что человеческий разум безгранично податлив, и навязчивую идею конца XIX века — евгенику и преобразовал их в мрачное зрелище, в котором избирательно размножаемые человеческие автоматы от рождения запрограммированы быть счастливыми и функциональными членами ультрарационального социального порядка. Но, безусловно, самый черный и самый суровый и мрачный роман вышел из-под пера Джорджа Оруэлла под названием «1984», который обнажил кошмар тоталитаризма, диктатуры, пропаганды, контроля разума и пыток, чтобы представить возможность будущего, где власть и притеснение положат конец самим себе и где весь прогресс станет «прогрессом в сторону увеличения страданий». Это книга, от которой стынет кровь именно в силу созвучия с тем миром, в котором она была написана.

И опять мое обсуждение безнадежной мрачности концентрируется на нескольких ключевых фигурах вместо широкого охвата источников. Я предпочел глубину широте, допуская, что такие авторы, как Берн, Уэллс, Замятин, Хаксли и Оруэлл, отражают и акцентируют наиболее общие паттерны в нашей переменчивой перспективе будущего.

Так как мы подходим все ближе. к настоящему, в главе 7 я набросал некоторые из главных характеристик современной североамериканской картины мира. Одно направление мысли, берущее начало в XIX веке, принимает оптимистическое представление технологических перемен и видит впереди возрастающий прогресс. На фоне этого страхи перед ядерной войной, глобальным терроризмом и экологической деградацией вызывают ощущение катастрофы, которое нашло свое выражение во всем — от церковного права до триллеров Голливуда. В то же время феминистическое движение в течение 1970-х годов вызвало первые утопические образы будущего, которые наблюдались в течение пятидесяти лет, хотя эти проекции уравновешивались молчаливым пониманием разрушительного и мрачного потенциала, который существует в современном мире.

Наконец, в главе 8 я обсуждаю так называемых научных футурологов 1950-х годов и, кроме того, тех, кто, возможно, убедился, что может предсказывать ход естественного развития, но еще в этом никого не убедил. Я также делаю некоторые комментарии к тому, что случается, когда пророчества и предсказания терпят неудачу — что обычно и происходит. Этот раздел — своего рода «намек для пророков»: хороший пророк всегда имеет шанс поправиться, если он принял правильную стратегию.

Это — то, что в книге содержится. Теперь о том, чего вы в этой книге не найдете. Марксизма здесь немного; фактически Нострадамус занимает больше места, чем Маркс. О марксистской философии уже было написано достаточно много, и, во всяком случае, Нострадамус теперь, кажется, более влиятелен, чем Маркс. При этом вы не достигнете многого из нынешнего урожая ясновидцев, так что эта книга — больше об истории будущего, чем о существующих предсказаниях. О научной фантастике будет сказано не много — этот предмет настолько обширен, что сам по себе заслуживает книги. Мой подход неапологетически геоцентричен. Рассматриваются только предсказания о планете Земля, а будущие исследования космоса и его колонизация полностью игнорируются. Странный новый мир двадцать третьего столетия звездного корабля «Прогресс» с его русским офицером, который думает, что Ленинград все еще существует, и его капитаном, который считает, что «единица в биквадрате» — больше чем единица, пусть ждет своего продолжения.