Каковы социальные и политические функции будущего? Для побежденных или разрозненных людей будущее может быть мощным источником надежды и комфорта. Независимо оттого, насколько плохи дела теперь, насколько уныла и гнетуща ситуация, в конце концов люди одержат победу и будут жить в мире, процветании и гармонии. Такое видение будущего восходит к еврейской апокалиптической традиции, с ее обещанием тем, кого это касается, что все в конце концов удастся. Здесь мы также приближаемся к современному светскому понятию прогресса как залога того, что технологические, экономические, социальные и политические перемены создадут более просвещенное, рациональное и справедливое общество. Эта идея нашла свое выражение в первых футуристических Утопиях, написанных в конце восемнадцатого столетия.

Мотиву будущего как надежды родственно представление будущего как времени воздаяния, когда угнетаемый возвысится и уничтожит своих угнетателей, вместе со всеми конкурирующими этническими и религиозными группами, которых можно было бы обвинить в его несчастье. У этого представления также имеются библейские прецеденты. Книга Иезекииля, например, обещала, что силы зла будут наказаны «градом, огнем и серой», и предсказывала, что звери полевые будут «мясо мужей сильных есть и пить кровь князей земли».26 Подобное примечание было отчеканено и в Новом Завете. «Он будет вершить суд без милосердия, — писал Джеймс, — что не допускало никакого милосердия»." Такое рассуждение и такие чувства неоднократно повторялись повсюду в истории; менялись лишь цели. Библейское оправдание воздаяния применялось бедными против богатых, христианами против евреев, католиками против протестантов и протестантами против католиков.

Типичным для "этого жанра было пророческое видение радикального протестанта Джона Максимилиана Дота в 1712 году. В речи, произнесенной перед Сенатом во Франкфурте, он сообщил, что Всемогущий показал ему «город, вызывающий отвращение, в состоянии транса, наполненный убийствами и идолопоклонством», что город этот — Рим, и обещал наказать его жителей за осквернение наследия Христа. «Я нашлю голод, эпидемии, хуже чем на египтян, и пылающий меч, свирепого посланца моего неустанного гнева на ваших убийц», — сказал ему Бог. «О Рим, Рим! Я истреблю тебя до пепла на земле, перед глазами всего мира — Рим, подобно Содому, будет полностью сожжен огнем — он погрузится подобно жернову в море и его дым будет возноситься вечно».28

Менее типичным, но столь же проникновенным было видение современного американского евангелиста, в котором лимузин, полный ультралиберальных церковников, мчался в забвение, в то время как водитель, «истинный христианин», вдруг взвился в небеса, чтобы встретить Христа в момент Вознесения. Не случайно, что истинный христианин был водителем лимузина, поскольку в этом представлении будущего бедные и скромные сквитались с богатыми и гордыми. И при этом неудивительно, что многие люди, которые так определяли будущее, были сами обособлены или вынуждены молчать в соответствии с господствующим социальным порядком. Эти пророчества чаще всего случаются во времена кризисов и революций, когда мир летит вверх тормашками.29 «Не только мужчины, но и женщины будут пророчествовать, — заявила Мэри Гэри во время английской гражданской войны, — не только высокопоставленные, но и стоящие ниже; не только те, которые имеют университетское образование, но и те, которые его не имеют, даже слуги и служанки». Она была убеждена, что тысячелетнее царство Христово начнется в течение следующих двадцати лет и чтооно возвестит новую эру социальной справедливости и женского равноправия.30

Благодаря прорицаниям женщины могли приобрести право голоса и аудиторию, которая иначе была бы немыслимой. Наряду с Мэри Гэри, такого рода известность коснулась и женщин, подобных Джоанне Соуткотт и матушки Энн Ли, которая появилась во время революционной суматохи конца восемнадцатого столетия. Это также относится к женщинам, жившим намного раньше, таким как пророчицы двенадцатого столетия Элизабет из Шонау и Хильдегард из Бингена. Элизабет оправдывала свою пророческую проповедь тем, что мужчины стали ленивыми и Бог соответственно исполнил женщин Духом Божьим и даром пророчества. Хильдегард утверждала, что она живет в «женскую эпоху», в которой мужчины ведут себя все более подобно женщинам, подразумевая, что разгневанный Бог дал женщинам мужские силы пророчества, чтобы они могли продолжить Его работу. Им обеим их прямая связь с Богом гарантировала, что любой мужчина, который сомневается в их пророческих способностях, подвергает себя опасности.31

Будущее может также функционировать как источник страха, как предостережение о том, что случится, если вы не измените свой путь. Эту тему можно встретить в древнейших еврейских пророческих текстах, где будущее часто рассматривалось как угроза; если вы не будете вести себя лучше, говорили людям, вы можете быть уверены, что с вами случатся ужасные вещи. Повсюду в истории иудео-христианской цивилизации то же обращение стало основным религиозным элементов, так как проповедники предостерегали своих подопечных от страшных последствий греховного поведения. В колониальной Новой Англии пуританские священники развили «Плач Иеремии», как известно, до поистине художественных форм. Если бы единственным источником, доступным последующим поколениям, были их проповеди, историки заключили бы, что в пуританской Америке распутников на квадратный ярд было больше, чем где-либо на земле.

В течение XX века тесно связанной со всеобщей реакцией против культа прогресса становится тема «будущего как предостережения», которая была мощно и отчетливо сформулирована в романах-антиутопиях таких авторов, как Хаксли и Оруэлл. Здесь общий подход состоял в том, чтобы выделить тревожащую социальную или политическую тенденцию, усилить ее и спроецировать в будущее. Но тем не менее под поверхностью их пессимизма скрывается затаенное чувство надежды. Путем разглашения столь мрачных потенциальных возможностей авторы надеются предотвратить будущее, которое они описывают.

В странном соседстве с этими образами антиутопии все более возрастает подход к будущему как к источнику развлечения. Приключенческие романы Жюля Верна наметили путь, а популярные американские журналы 1920-х и 1930-х годов продолжили традицию. Это было будущее удивительных устройств, невероятных историй и, по-видимому, неограниченных возможностей. «Экстравагантная фантазия сегодня—холодный факт завтра» — гласит девиз журнала «Amazing Stories» («Удивительные истории»), учрежденного в 1926 году Хьюго Гернсбе-ком, отцом-основателем научной фантастики. В то время как меньшинство авторов агонизировали в мыслях о будущем человечества, большинство людей, казалось, наслаждались им, разлегшись на диване.

Такой подход не позабавил бы древних пророков, чья репутация требовала защищать идеи и служить им. Когда Мерлин встретил британского короля Аврелия, сообщает Джеффри Монмоут в двенадцатом столетии, король «радостно принял Мерлина и приказал ему, чтобы он предсказывал будущее, желая слышать от него обо всяческих чудесах». Но Мерлин отказался становиться своего рода придворным пророком ради развлечения двора. «Тайны такого рода, — ответил он, — не могут быть явлены, кроме того случая, когда имеет место настоятельная в них необходимость. Если бы я стал произносить их ради развлечения или когда в них вообще нет никакой необходимости, то дух, управляющий мной, оставил бы меня в момент необходимости». И он заботился об этом.32

Недавно потребительская перспектива «будущего как развлечения» сама стала предметом опасений антиутопистов, особенно в работе английского телевизионного драматурга Дениса Поттера. В его «Холодном Лазаре» изображено вооруженное высокими технологиями насильственное и аморальное общество, которое управляется самыми тупыми коммерческими инстинктами Голливуда. В этом будущем развлечение является политикой и политика — развлечением. Эмансипация страстей втолкнула нас в мир вуайеристского эскапизма, бегства от действительности, где безраздельно властвуют ценности порнографии и наживы. Для Поттера «будущее как развлечение» стало «будущим как предостережением».

В основе всех этих различных представлений будущего лежит общее осознание его решающей важности для настоящего. Это измерение, которое легко упустили историки, было совершенно очевидным французскому социологу Габриэлю Тар-дэ. «Мне вовсе не кажется маловероятным, — писал он, — что будущее, которого еще нет, повлияет на настоящее больше, чем прошлое, которого уже нет»}* Так как настоящее превращается в прошлое, предполагаемое будущее возникает как существенная причина того, что становится нашей актуальной историей.

На первый взгляд, этот аргумент появляется подобно чему-то из «Алисы в Зазеркалье», где Королева живет в обратном направлении и помнит вещи, которые случатся неделю спустя. Но это совсем не так странно, как кажется. Многие человеческие действия, в конце концов, испытывают глубокое влияние наших ожиданий и надежд на будущее. Фермер, кфторый сеет семена весной, работает в предположении, что бул^т урожай, который он соберет в конце лета. Спортсмен, который тренируется в триатлоне, примет график, который обусловлен датой события, которое еще не наступило. Без ощущения вероятных последствий наших действий мы пробирались бы ощупью во тьме; без надежды мы уступим слепому отчаянию.

Беспокойство о будущем благосостоянии наших семей было Другим важным стимулом политического и социального действия в настоящем. «Вы боретесь с врагами человечества, — воодушевляли ведущие английские радикалы своих сторонников в 1796 году, — не просто ради вас самих, вам не увидеть наступивший День Свободы, но — ради ваших детей.34 Беспрецедентный приток «простых людей» в политику в конце восемнадцатого столетия был обусловлен, по меньшей мере — частично, их беспокойством о тех, кто придет после них. Точно так же мигранты, которые пересекли Атлантику от Европы до Северной Америки в течение XIX века, часто поступали так, потому что они хотели лучшей жизни не только для себя, но и для своих детей. Историк Брюс Элиот, в своем исследовании ирландцев в Канаде заключил, что иммиграцию лучше всего понять как «стратегию права наследования»; первичная цель ее, на его взгляд, состояла в том, чтобы обеспечить землей и безопасностью следующее поколение.35