Столь же очевидно, что надежды и ожидания, связанные с будущим, оказали огромное влияние на широкое многообразие реформистских и революционных движений. Кампании отмены рабства и запрета спиртных напитков в Соединенных Штатах, например, были инициированы христианами, которые верили в возможность совершенствования и готовили путь ко Второму пришествию. В различных контекстах поиски совершенства могли иметь ужасающие последствия. Религиозные экстремисты типа анабаптистов Мюнстера шестнадцатого столетия запустили господство террора против широко определенных «грешников», чтобы создать Новый Иерусалим. Светские экстремисты Французской революции вроде Робеспьера могли говорить о необходимости уничтожить некорректно определенные «коррумпированные» элементы общества, чтобы создать «республику добродетели». В настоящее время партизанские организации типа ирландской Республиканской армии оправдывали революционное насилие на том основании, что будущее — на их стороне, что они движимы исторической тенденцией. Эта защита без труда поместила своих ло-ялистских врагов в партизанской войне на роль обреченных на поражение реакционеров, чье собственное насилие не может быть оправдано.

Снова и снова обещание лучшего будущего использовалось, чтобы устраивать огромные жертвоприношения (а зачастую — и огромные кровопролития) в настоящем. Тот факт, что фашистские и коммунистические режимы процветали на такой логике, — хорошо известен; менее очевидно то, что некоторые из наиболее уважаемых личностей демократической революции конца восемнадцатого столетия принимали поразительно сходную позицию. Рассмотрите в этом отношении ответ Томаса Джефферсона на критику американским дипломатом французского революционного насилия: «Свобода всего мира зависела от исхода борьбы и была ли она когда-либо выиграна столь малой кровью невинных? Мои собственные чувства были глубоко ранены страданиями мучеников, но если бы борьба потерпела неудачу — я увидел бы половину Земли опустошенной. Если бы в каждой стране были оставлены Адам и Ева, но оставлены свободными, это было бы лучше, чем то, что имеет место сейчас».36

Это не ограничивалось Джефферсоном. Когда Тон Вольф, ирландский революционер, был в 1795 году сослан в Америку, он комментировал, что «жизни тысяч и десятков тысяч — дешевая цена» для влиятельных кругов правительства, подобного правительству штата Пенсильвания.37 Другой радикальный иммигрант, английский ученый и милленарий Джозеф Пристли, замышлял гражданскую войну в Соединенных Штатах, чтобы избавить страну от ее предполагаемых «проанглийских» элементов. «Многие жизни, без сомнения, будут потеряны в войне, гражданской или внешней, — писал он; — но мужчины должны умирать; и если истребление одного поколения является средством создания другого, которое будет мудрее и лучше. — добро преодолеет зло, насколько это возможно и как эти ни прискорбно, поскольку всякое зло имеет право на существомние».38

Оцениваемое в масштабах будущего совершенствования, даже «прискорбное зло» стало приемлемым. Это было родом аргументации, который рассердил людей, подобных Эдмунду Берку, контрреволюционному либеральному консерватору. «У меня нет особо высокого мнения, — писал он, — об этом возвышенном, абстрактном, метафизически противоречивом, зависящем от обстоятельств человечестве, которое хладнокровно может подвергнуть настоящее и тех, которых мы ежедневно видим и с которыми общаемся, прямым бедствиям в пользу будущего и ради сомнительной выгоды лиц, которые существуют только в идее»?

Мысль Берка очевидна: человечеству были причинены немалые страдания во имя религиозного тысячелетнего царства или политической утопии. Но это — лишь один из многих путей, на которых может работать будущее. Оно вдохновило широкий диапазон культов и общин, от мазохистских средневековых флагеллантов и анархических «свободных» до «Ветви Давидовой» и движения «Небесные Врата» 1990-х годов. Ему также придавали конструктивный курс реформаторские движения, которые основывались скорее на искусстве возможного, а не на фантастических мечтаниях о совершенстве.

Предсказания, даже будучи неверными, могут иметь благоприятные последствия. Если бы поверили множеству паникующих защитников окружающей среды 1970-х и 1980-хгодов, мир уже исчерпал бы природные ресурсы и мы теперь все замерзали бы в темноте. Но такие предостережения стимулировали новое экологическое движение, которое противодействовало беспрепятственной эксплуатации наших природных ресурсов. Это не исключаеттого, что такая эксплуатация продолжается, и притом быстрыми темпами, или что энергетический кризис, возможно, просто несколько отсрочен. Однако предостережения о будущем могут положительным образом изменить настоящее, вскрывая возможности изменения самого будущего. Недавний пример касается страшных предсказаний о катастрофических последствиях вируса двухтысячного года (Y2K): они не осуществились, в частности, и потому, что, во-первых, они были сделаны. Можно много чего сказать о самоликвидирующихся пророчествах.

Рассматривалось ли будущее как источник надежды или как форма угрозы, вдохновения или предостережения, чего-то такого, что должно быть принято или отвергнуто, — оно всегда пронизывало наше ощущение настоящего. С одной стороны, мы не можем жить без некоторого ощущения будущего. Могут измениться обстоятельства, могут измениться исторические контексты, но жажда познания будущего всегда с нами. С другой стороны, большинство пророков и прогнозистов получают ошибочное будущее; лучшие результаты — у тех, кто их сфальсифицировал. Почти все успешные пророчества, как отметил Фрэнсис Бэкон более четырех столетий назад, «были надувательством и скомбинированы и подделаны праздными и лукавыми головами уже после того, как событие произошло».40 Поскольку желание знать столь сильно, потенциал обмана (и самообмана) — особенно высок. И потому, что будущее настолько важно, мы должны отказаться приостанавливать недоверие, когда люди притворяются, что видят будущее, или на это претендуют. Они этого не могут.