Под впечатлением этих событий Джон Биннс решил посетить Бразэрса в заключении. «Он со всей торжественностью и в спокойной манере уверил меня, — писал Биннс, — что землетрясение в результате его серьезного и непрестанного заступничества было Всемогущим отложено и разрушение Лондона предотвращено». Бразэрс, по отзывам Биннса, был высоким, безобидным и учтивым человеком, который искренне полагал, что Бог поддерживает с ним связь. В течение следующих нескольких месяцев Биннс «сидел с ним в течение многих часов, слушая его с глубоким интересом, находя его нездоровым по отношению к одним предметам, вполне нормальным во всех остальных и разумным во многих других». С точки зрения Биннса, как мы можем убедиться, «здоровым» компонентом мысли Бразэр-са была его поддержка Французской революции и демократических республиканских принципов. «Нездоровой» частью была милленаристская вера Бразэрса в то, что он был назначенным Богом «властителеми пророком», который единолично спасет мир.54 Избранницей того же милленаристского настроения французской революционной эпохи была Джоанна Сауткотт, служанка и «мудрая женщина» из Девоншира, которая пришла к уверенности, что она была «женой, облеченной в солнце» из Откровения Иоанна и которая увлекла многих из тех же людей, которые следовали за Бразэрсом.55 Она была не слишком любезна по отношению к своему пророчествующему конкуренту, которого она осудила как агента Сатаны. И при этом она вовсе не была женщиной, которую не принимали всерьез. Один англиканский священник, который был слишком добр, чтобы сказать ей, что он действительно размышлял о ее пророчествах и который явно ей не препятствовал, стал первым объектом ее одержимости. Она следовала за ним везде и всюду, превозносила его как родственного духа, а затем осудила его как Иуду, когда он попытался высвободиться из своего все более неловкого положения.

Сауткотт начала пророчествовать в 1792 году, когда она была «необычно посещаема, денно и нощно, тем, что охватило всю землю» и «приказало записать это в письменном виде». Среди прочего она предсказала войну между Британией и Францией, плохие урожаи середины 1790-х и морские мятежи 1797 года — все это создало ей чрезвычайно внушительный послужной список. Ошибалась она не слишком: она предсказала ирландское восстание в 1795 году; фактически оно произошло три года спустя, в 1798 году. Когда она издала свои пророчества в 1801 году, после того как они уже исполнились, она быстро приобрела статус национальной культовой личности.

Подобно многим из предшествовавших ей предсказательниц, Сауткотт перевернула традиционные классовые и родовые роли вверх тормашками. Это была прислуга, которая командовала вниманием тех, кто был выше ее по социальному положению; это была женщина, которая проповедовала конгрега-циям, которые внимали каждому ее слову. Центральной темой ее сообщений была феминизация религии. Подсознательно повторяя аргументы начала четырнадцатого столетия Проус Бонеты, Сауткотт полагала, что Бог избрал женщину, чтобы спасти мир, компенсируя за первоначальное искушение Евой Адама. Ее последователи выражали это убеждение в гимне:

Сатана выбрал женщину вначале, чтоб привести мужчину к падению; Бог женщину выбрал наконец, чтобы всех нас возродить. Как смерть пришла через женщину, так и жизнь должна прийти, И те, которые вкусили плод, предложенный ею, могут благословить святое имя Божье.

Женщиной, конечно, была сама Сауткотт. Ей суждено было нанести поражение Сатане, освободить человечество от зла и освободить женщин от вины Евы. В 1814 году, когда ей было шестьдесят четыре года и она все еще была девственницей, Бог точно поведал ей, что ей предстоит сделать. Она зачнет дитя от Духа Святого, станет второй мировой Матерью Девой и родит мальчика из Откровения Иоанна, который будет «nacrti все народы жезлом железным».

А затем случилось нечто замечательное: Джоанна Сауткотт начала проявлять все признаки беременности. Не менее двадцати одного доктора исследовали ее, включая некоторых ведущих хирургов Лондона, и семнадцать из них заключили, что она действительно носит ребенка. Ее последователи стали планировать рождение: они купили дорогую колыбельку, раздобыли искусно сделанную копию Библии, сделали стеганое одеяло и вязаную одежду для грядущего Мессии. Сама Сауткотт могла лишь верить, что это случится; она хранила имена каждого, кто преподнес подарки, чтобы их можно было возвратить, если окажется, что она была неправа.

Сомнения начали расти по мере того, как потянулись сначала дни, а затем и недели после того, как прошла ожидаемая дата родов: мало того что не было никакого ребенка, но и признаки беременности стали исчезать. Она стала все более слабеть, пока в конце концов не умерла через два дня после Рождества 1814 года. Согласно одному из ее докторов, незадолго до своей смерти она сказала, что «все это, кажется, заблуждение». Но многие из ее последователей даже тогда не отказались от надежды. Они обернули ее тело фланелью, обложили его грелками и ожидали, что она встанет на третий день. Когда этого не произошло, сделали вскрытие. Доктора расчленяли ее на столе, а в это время ее последователи наблюдали и ждали обещанного ребенка, чтобы принять его. Заключительный медицинский вердикт был ясен: не было никакой беременности и не было никакого ребенка. Видение будущего Джоанны Са-уткотт оказалось столь же неверным, как и видение Ричарда Бразэрса. Все подарки были возвращены.

Во всех этих историях присутствует некоторый трагический привкус. Пропаганда революции, линейное представление истории, ощущение неограниченного прогресса и мечты о тысячелетнем царстве Христовом были не только различными проявлениями поиска смысла в ходе сбивающих с толку и катастрофических времен, но также и отражением глубочайших человеческих желаний лучшего мира. Трудно читать у Тауэрса о картине тысячелетнего царства Христова, в котором будет медицинский прогресс, личная безопасность, мир, правосудие и процветание, не чувствуя, что за такие вещи стоит бороться. Но что является лучшим путем к этой цели — революция или Апокалипсис? Это совершенно другой вопрос.

Напротив, есть основания опасаться подходов к будущему, которые противопоставляют реальность идеалу, предусматривая революционный или апокалиптический прыжок из одного состояния в другое. Результат слишком часто повергает в трепет: жизнь при «пятых монархистах» была бы вовсе не веселой, как и жизнь при французских революционных демократах вовсе не была бы земным раем. Существуют также и другие проблемы. Американское ощущение особого предназначения могло стать невыносимым самодовольством и фарисейской самоуверенностью, а такие пророки, как Эбиезер Копп, Элеонора Дэвис, Ричард Бразэрс и Джоанна Сауткотт, были действительно душевнобольными, однако многие их историки могут отказаться от комментариев. Вне этих частностей поиск смысла засорен пророческими неудачами. Фактически любое оптимистическое предсказание, сделанное в эпоху революций, осуществиться не могло.

С этими оговорками я хотел бы ограничиться одним человеком, который правильно назвал будущий курс Французской революции, — ирландским либеральным консерватором Эд-мондом Бёрком. В отличие от своих демократических республиканских современников Бё'рк обладал намного более глубоким чувством исторической сложности, недолговечности социального порядка, власти человеческих страстей, соотношения между целями и средствами и потенциальными последствиями попытки реструктурировать общество согласно абстрактным основополагающим принципам. Все эти характеристики лежат за его «Раздумьями о революции во Франции» .(1790), которые обнаружили у революции скрытые тоталитарные тенденции в то время, когда почти каждый в британской партийной нации приветствовал события во Франции.

Еще до радикализации революции, до провозглашения Французской Республики, до вспышки революционной войны, до террора и до того, как кто-либо слышал о Наполеоне, Бё'рк предсказал и паттерн изменения, и его конечный результат:

При слабости единой власти и при всеобщем волнении армейские офицеры в течение некоторого времени будут в состоянии мятежа и разбитыми на группировки, пока некий популярный генерал, который понимает в искусстве примирения солдатни и обладает истинным духом командования, не прикует взоры всех людей к себе. Армии будут повиноваться его личному мнению. При этом положении вещей нет иного способа сохранить военное повиновение. Но с того момента, когда это случится, человек, который действительно командует армией, — ваш хозяин; хозяин (хотя и ненадолго) вашего короля, вашего собрания, хозяин всей вашей республики.56

Как ни странно, этого результата не предусмотрели ни антиисторические демократические республиканцы, ни милле-нарии, чьи писания были столь преисполнены надежд в начале 1790-х годов. В конце концов, это был человек с наиболее глубоким, цельным историческим сознанием, который отклонял пророчества и предсказания как полностью фантастические и наиболее ясно проникал взором в будущее.