Неудивительно, что, учитывая этот подход, наука получила главную роль в образовательной системе. Вместо того чтобы тратить впустую время, изучая мертвые языки, такие как латинский и греческий, студентам преподавали «полезные» предметы, такие как алгебра и физика, чтобы укрепить их силы суждения и превратить их в просвещенных граждан. «Эта наука, — говорилось о физи ке,—изучаемая должным образом, освобождает нас от бесконечных ошибок и аморфной массы предубеждений, давая место чистому свету, который она проливает на все объекты». Все, в чем вы нуждаетесь, — это ваша Богом данная совесть, ваши математические силы разума и ваше научное понимание вселенной. Все остальное — чуждо и даже опасно.20

Это, среди прочего, подразумевало, что изучение истории в этом мире будущего было почти полностью отменено. Разве история не была повествованием о преступлениях, безумии, грабежах и амбициях, которое возвышало королей до статуса богов и прославляло войны и угнетение? Кто, будучи в здравом уме, стал бы напоминать о таких вещах своим детям? И, как часть усилий по «восстановлению целостной структуры человеческого знания», все книги, которые, как считали, были «фривольными, бесполезными или опасными», были публично сожжены: «Следовательно, мы сделали из просвещенного усердия то, что варвары однажды сделали из-за своей слепоты».

Лишь те книги, которые соответствовали «истинным принципам морали», например, работы Руссо, были спасены от огня. А история была переписана, чтобы воспрепятствовать всему, что могло бы испортить или развратить общественное мнение: «Мы исключили те царствования, где не было ничего примечательного, но лишь войны и жестокость. Они должны быть скрыты; ибо не следует показывать то, что не делает чести человечеству». Таким образом, придумывание будущего повлекло за собой переделку прошлого: идея эта, несрмнен-но, восхитит искоренителей-постмодернисте в, населяющих ныне академические аудитории.21

Взгляд Мерсье на историю объясняет также, почему он поместил свою утопию в будущее. Если прошлое было лишь не* многим большим, чем история угнетения, разве оно могло служить критерием, чтобы судить настоящее? В радикальной просветительской мысли вообще было сильно убеждение, что почитание прошлого и уважение традиции — не более чем дымовая завеса угнетения. Вопрос должен состоять в том, чтобы отбросить мертвый груз истории и восстановить общество на основе рациональных фундаментальных принципов,.вместо того что-бы застревать. в прошлом. В лице Мерсье мы находим антиисторические тенденции радикального Просвещения, продвинутые до их окончательного результата — уничтожения знания во имя Разума.

Ключевым аспектом этого будущего мира был способ, каким люди усваивали ценности разума и морали. Голос совести в установлении социального порядка и гармонии был более важен, чем сила внешней власти. Люди свободно и охотно предпочитали платить налоги, работать и отказываться от искушений роскоши. Они не пили кофе, чай или спиртное, не курили, не играли в азартные игры, они играли в шахматы и в «полезные» математические. игры, а не в карты, смотрели политкорректные пьесы о республиканских героях типа Оливера Кромвеля и стремились к вегетарианству. Свободные от суеверия, тирании и истории, они добровольно стали образцовыми гражданами.

Странно об этом говорить, но были некоторые, которые отклонялись от этих здоровых норм, и те, кто любил чашку кофе или стакан вина, не любил платить налоги или позволял себе подвергать сомнению столь совершенные социальные меры. Вскоре после своего прибытия в будущее рассказчик столкнулся с неким человеком в маске, писателем, который опубликовал «опасные принципы, которые противоречат здоровой морали». В целях исправления он носит маску, чтобы скрыть свой позор, пока он не загладит свою вину, написав что-то белее рациональное и полезное для общества» — узнаем мы вскоре. Его ежедневно посещают двое достойных граждан, которые сражаются с его ошибочными мнениями оружием красноречия и спокойствия, выслушивают его возражения, опровергают их и уговаривают его от них отречься, если он слишком в них убежден. Затем он будет восстановлен в своих правах».22

Итак, ясно, центральными механизмами социального контроля были стыд и разум. Преступники, включая виновных в носительстве опасных представлений, подвергались общественному презрению, призывались на полезную работу и перевоспитывались до тех пор, пока они искренне не примут и не усвоят принципы разума и морали. Наиболее ярко это иллюстрирует случай, когда рассказчику пришлось быть свидетелем публичного наказания человека, который совершил убийство в припадке ревности. Такие события редки, говорят нам, и они всегда вызывают скорбь, а не чувство мести или радости.

Что было особенно показательным, так это отношение самого осужденного. Он был полон раскаяния и сам «осудил себя к смерти», которая, как он чувствовал, была бесконечно более предпочтительна, чем жизнь с позором и бесчестьем в сознании, что он лишил жизни такого же, как и он, человека. И так, подобно истинному человеку Просвещения, он с готовностью пошел на эшафот. Рассказчик был глубоко впечатлен: «С сердцем, полным нежности и сочувствия, я сказал — о, как уважаема среди вас гуманность! Смерть гражданина — причина всеобщего траура в его стране».23 Тем временем труп вращался на ветру.

Не только мужчины, но также и женщины 2440 года усвоили ценности разума и законов природы. Как «слабый и нежный пол» они больше не таскали тяжелые грузы с рынка под взглядами лениво наблюдающих мужчин. И при этом они «не пачкали своих лиц краской... не пели непристойных песен и совершали как. можно меньше непристойностей с мужчинами». Вместо этого они «проявляли внимание только к обязанностям, предписанным им Создателем», которые состояли исключительно в «угождении своим мужьям и обучении своих детей».24

В результате все были всегда счастливы: «Каждый мужчина должен обеспечить свою жену; а она, будучи полностью зависимой от своего мужа, больше предрасположена к преданности и повиновению». Поскольку их обязанности совпадали с их желаниями, женщины будущего «наслаждались семейными удовольствиями», такими как посещения магазина и кулинария, уборка, шитье и штопанье, украшение, садоводство и смена подгузников. Кроме того, опускаясь до этого уровня, все женщины так или иначе становились в значительной степени одними и теми же: «природа предопределила женщин к домашним занятиям и заботам всегда одного и того же рода. У них намного меньше разнообразия в характерах, чем у мужчин; почти все женщины напоминают друг друга; у них одна цель, которой они в каждой стране достигают сходными действиями».25 И как радостным производящим детей машинам, матерям была отведена особая роль в передаче ценностей этой утопии следующему поколению. Они формировали молодые умы на основе принципов добродетели, правды и гуманизма и внушали своим детям любовь к природе и Высшему Существу.

Но при этом мы не должны забывать, что, если бы какая-либо женщина заметно уклонилась от этих дел государственной важности, она должна была бы носить позорную маску и подвергнуться длительному курсу перевоспитания, пока она не станет счастливо примиренной со своей ролью. Любая из них, поддавшись преступному возмущению своими домашними обязанностями, в конце концов пришла бы к пониманию, что она заслужила смертную казнь и с готовностью пошла бы на виселицу. Конечно, такую ненормативную женщину всегда можно было бы просто выслать из страны. Но так как в 2440 году весь мир уже следовал тем же принципам разума, ей не будет никакого спасения. Существовали различные нации, это верно, но все они жили в мире и гармонии. В Европе преобладали доктрины естественных границ. В остальном мире колонии стали независимыми и рабы теперь были свободными.

По ту сторону Атлантики объединенные империи Северной и Южной Америк «объединял единый дух законодательства». Штат Пенсильвания, в частности, был квакерским раем на Земле, где «гуманность, вера, свобода, согласие и раиЗнство» правили уже сотни лет. Англичане чтили скорее память о Кромвеле, чем о своих королях, а их соседи стремились к ним присоединиться: «шотландцы и ирландцы подали в парламент петицию о том, что названия Шотландии и Ирландии можно отменить и они вместе с англичанами создают единое тело, дух и имя, будучи воодушевленными одним и тем же патриотическим духом».26 Считают, что Джерри Адаме, вероятно, нашел бы, что это довольно трудно осуществить. -

Таким образом, Мерсье построил будущее, которое инвертировало настоящее. Там, где был хаос, — теперь был порядок; где было внешнее принуждение — теперь было внутреннее регулирование; где была тирания, суеверие, коррупция и роскошь — теперь была свобода, рационализм, добродетель и простота; где были династические войны — теперь был мир между народами. Ключевыми словами в этом будущем обществе были «разум», «природа», «совесть» и «наука»: люди научились управлять собой таким же образом, каким законы Ньютона, вероятно, управляют вселенной. Именно поэтому телескоп был центральным символом Парижа двадцать пятого столетия; именно поэтому женщины, возможно, самой природой предназначенные доставлять удовольствие своим мужьям и обеспечивать воспитание своих детей, жили дома счастливо. Как и ньютоновская наука, предлагающая модель неизменного, предсказуемого и организованного космоса, идеальное общество Мерсье было принципиально статичным; Оно изгнало историю и исключало собственное будущее.

Как путеводитель по реальному 2440 году книга Мерсье теперь представляется совершенно бесполезной. Но как отображение революционного духа во Франции конда восемнадцатого столетия — она весьма показательна. Под личиной футуристической спекуляции Мерсье произвел одну из наиболее подрывных книг старого режима. И это была не просто «теоретическая» работа: в ходе террора 1793—1794 годов французские революционеры преследовали политику, точь-в-точь соответствующую предписаниям Мерсье.

К этому времени Бастилия была уже уничтожена — не «правителем-патриотом», как предполагал Мерсье, а парижской толпой под революционным водительством среднего класса. Король был казнен, после чего изображение «народного монарха» Мерсье оказалось явно излишним. Но в других отношениях похоже, что будущее Мерсье реально осуществилось на 647 лет раньше срока. Как и обитатели 2440 года у Мерсье, революционные демократы 1793 и 1794 годов поклонялись «Высшему Существу», а не христианскому Богу, реструктурировали образовательную систему, чтобы воспитывать образцовых граждан республики, революционизировали общественную архитектуру и городское планирование, установили торговлю с фиксирован - - ными ценами на хлеб, приняли принципы меритократии, пытались уничтожать коррупцию и роскошь и работали для «республики добродетели».