Эти усовершенствования произведут огромное улучшение всего качества жизни. По мере уменьшения социального неравенства повысится общий уровень здоровья; в то же время прогресс медицинской науки устранит все инфекционные болезни. «Не будет ли это абсурдным, — вопрошает Кондорсе, — предположить... что однажды наступит эпоха, когда смерть будет не чем иным, как следствием экстраординарных несчастных случаев или медленного и постепенного угасания жизненных сил, а продолжительность интервала между рождением человека и самим этим угасанием не будет иметь никакого устанавливаемого предела?» Кажется, что своими собственными усилиями мужчины и женщины смогут со временем осуществить собственное бессмертие; небесам грозит судьба оказаться лишними.

Это представление будущего действительно было не лишено некоторой математической логики. Как только вы примете исходные предпосылки, все части соберутся вместе и прогресс станет экспоненциально возрастать. Принципы разума произведут новый международный политический порядок, характеризуемый равенством возможностей, промышленным ростом, социальным обеспечением и образованием, свободным от предрассудков и суеверий. Это завершится ростом производительности, который, в свою очередь, позволит моральным добродетелям и творческим талантам процветать по возрастающей спирали развития. В этой перспективе заключение Кондорсе казалось неопровержимым. «Способность человека к совершенствованию, — писал он, — безгранична».

И все же в основе этой теории была заложена огромная ирония. Когда Кондорсе излагал свои мысли о «будущем прогрессе человечества», он скрывался от революционного правительства, пытаясь избежать террора, совершаемого во имя Свободы. Поскольку Кондорсе голосовал против казни королей и был союзником оппозиционной фракции, он был расценен правительством как предатель Французской Республики, а предателей могла ожидать лишь одна судьба. Оптимистическое виде - - ние Кондорсе неограниченного человеческого прогресса было рождено под сенью гильотины. Расхождение между его направляемым разумом видением будущего и политическими реалиями настоящего было огромным.

Кондорсе остро осознавал это несоответствие; несомненно, это едва могло быть иначе. Он рассматривал террор как чудовищное отклонение, как если бы кто-то ошибся при решении математического уравнения. Кондорсе производил все свои экстраполяции изпринципов Французской революции, а не из ее методов. Возможность того, что принципы органически связаны с методами, что попытка создать совершенное будущее производила тоталитарное настоящее, полностью от него ускользала. В душе Кондорсе действительно происходили две революции: «истинная», которая существовала в абстрактном царстве политического исчисления, и «ложная», только что осуществленная на улицах Парижа.

По мере того как вокруг него смыкалась сеть, Кондорсе находил все большее утешение в своей вере в то, что совершенство должно неизбежно одержать победу. В итоге он пришел к высказываниям, весьма подобным высказываниям ранних религиозных милленариев, для которых будущее стало компенсирующим мифом. Перспектива грядущей свободы, писал он, была превосходно рассчитана, «чтобы утешить философа, оплакивающего ошибки, вопиющие акты несправедливости, преступления, которыми все еще грязнится земля». Сам он сделал все что мог, чтобы поддержать разум и свободу, как писал он, обращаясь к себе в третьем лице:

Это чувство — убежище, в которое он удаляется -1 куда за ним не может следовать память о его гонителях: в ду^ие он видит себя человеком, восстановленным в своих правах, свободным от притеснения и продолжающим быстро шагать по пути счастья: он забывает свои собственные неудачи, если его мысли столь востребованы; он~не живет больше в а гмос-фере несчастий, клеветы и злобы, но становится партнером более мудрых и более удачливых личностей, осуществлению завидного общественного положения которых он так искренне содействовал.

Вскоре после написания этих слов Кондорсе был пойман при попытке покинуть Париж. Он был брошен в тюрьму, где умер через несколько дней; были слухи, что он совершил самоубийство. Этот конец казался маловероятным для апостола человеческой способности к совершенствованию. В действительности это вовсе не было столь маловероятным, как может показаться для личной трагедии, обладающей к тому же широким символическим резонансом. В том, что утопические поиски социального и политического совершенствования, безжалостное преследование недостижимого идеала во имя будущего разрушают жизнь, был глубокий смысл. И это было чем-то непостижимым с помощью исчисления Кондорсе,33

Футуристические произведения Мерсье, Вольни и Кондорсе сформировали шаблон для всей последующей утопической литературы. К 1800 году были установлены все главные характеристики футуристической утопии: оптимистическая вера в политический, научный и технологический прогресс; убеждение, что человеческая природа бесконечно податлива и поэтому может быть запрограммирована для совершенствования; вера в порядок, разум и равенство; предчувствие мирного и гармоничного международного порядка; и, наконец, убеждение, что «законы» исторических перемен могут быть сформулированы с математической достоверностью.

Но между утопиями восемнадцатого столетия и их двойниками XIX века были существенные различия в акцентах и подходах. Образ технологически статичного общества, созданный Мерсье, был быстро отвергнут, в то время как видение Кондорсе бесконечно расширяющейся производительности показалось новому миру индустриальной революции намного более уместным. И позднее, вХ1Х веке, футуристические утопии стали содержать меняющиеся представления о месте женщины в обществе, отношения между индустриальными изменениями и политической организацией, а также роль биотехнологий в создании совершенного общества.

Один из путей к этим изменениям в акценте проходит через-произведения трех важных утопических писателей XIX и нача-лаХХ веков англоязычного мира: Мэри Гриффит, Эдварда Беллами и Герберта Уэллса. Из всех троих наименее известна Гриффит. Все же ее «Camperdown», или «Новости из нашей окрестности» (1836), стоит как одна из первых футуристических утопий, написанных в Соединенных Штатах, а также как существенный ориентир в истории женских отношений к будущему. Как было отмечено, наиболее ранние футуристические утопии были написаны мужчинами и решительно отводили женщинам зависимую роль в домашней сфере жизни. Гриффит, следует сказать, не была вполне свободной от таких идей, но и полностью их также не принимала.

Ее книга рассказывает историю некоего Эдгара Гастингса, который впал в транс после того, как лавина похоронила его дом в 1835 году, а через три столетия растаяла. Он оказался в мире, где новая форма энергии позволила людям путешествовать «в самоходных колясках без газа или без пара». Города и поселки были связаны обширной сетью железных дорог, а благодаря воздушным шарам были возможны также и воздушные путешествия. Около 1950 года пароходы устарели, а с начала XXI века люди прекратили разъезжать верхом.34

Хотя реальная лрирода новой технологии оставалась, естественно, неопределенной, ее воздействие на общество было очевидным. Реконструировался не только транспорт, но и сельское хозяйство: «поля уже возделывались не с помощью лошадей или быков или маленьких паровых локомотивов, как это проектировалось вXIX веке, а самоходными плугами, снабженными теми же двигателями, что и самоходные коляски... Ja же энергия косила траву, ворошила ее, раскидывала, собирала и заготавливала, этаже сила сеяла, пахала, рыхлила, боронозала, жала, собирала, молотила собранное, запасала и хранила зерно, и эта же сила распределяла его торговцам и мелким потребите • лям». «Машины, — обнаружил Гастингс, — делают все — они засыпают овраги, корчуют деревья, срывают холмы, меняют течения рек, короче — они полностью исключили использование крупного рогатого скота». В итоге производительность сельского хозяйства учетверилась, а спрос на физический человеческий труд фактически прекратился.35

Эта революционная технологическая возможность, писала Гриффит, была изобретена женщиной. Женщины двадцать второго столетия достигли «равенства в финансовых вопросах», проистекающего из равенства положения, уважения их и признания.36 Их достижения в областях науки, медицины, литературы и образования показали, что женщины вырвались из домашней сферы. В этом смысле гриффитовское представление отношений полов удивительно современно. Но в других отношениях ее позиция была более ординарной и традиционной. Она предполагала, что духовенство и университетские профессора останутся прерогативой мужчин и у нее отсутствуют какие-либо намеки на то, что женщины 2135 годамогли участвовать в голосовании.

Если взглянуть шире, ее книга отражает американскую концепцию начала XIX века о женщинах как «республиканских матерях» и «республиканских женах». Согласно этому представлению, женщины, естественно, склонны быть воспитателями. Считалось, что благодаря социализации их детей и гуманизации их мужей женщины уникально оснащены для смягчения варварского поведения мужчин. Это была обоюдоострая идеология: с одной стороны, она подразумевала, что женщины должны оставаться дома; с другой — она предполагала, что женщины не просто равны мужчинам, но фактически их превосходят и что они могут проявлять огромное косвенное политическое влияние благодаря своему доминирующему положению в семье.

Для Гриффит ключевой была экономическая эмансипация. Как только женщины больше не будут материально зависеть от своих мужей, они смогут использовать свое влияние, чтобы создать новый моральный порядок. Вместо того чтобы пытаться стремиться к «мужским профессиям и занятиям», женщины будущего отучали своих детей от «диких наклонностей» и учили их ненавидеть войну и уважать религию. Как хорошие «республиканские жены», они также удерживали своих мужей от драки пьянства. В 1901 году, писала Гриффит, был издан закон, «предоставляющий развод любой женщине, если было доказано, что ее муж — алкоголик». Понимая, что они погибнут без своихжен, алкоголики быстро становились трезвенниками. Тем временем закон, запрещающий все «спиртные напитки», исключил любое искушение начать пить снова. «Очень редко, —говорили Гастингсу, — можно теперь увидеть алкоголика».