Итак, мир 2135 года был механизирован, феминизирован, миролюбив, религиозен, трезв и честен. Не было больше табака, плевков на улицах и уже не бывает взрывов котлов на пароходах (нечто, появившееся как легкая навязчивая идея автора) . Не было книг, которые могли бы оскорбить общественную мораль, Работы Шекспира были отредактированы, из них удалены все рискованные места; то же было проделано и с произведениями Вальтера Скотта — хотя трудно представить что-либо у Скотта, что можно было бы даже отдаленно счесть сомнительным. И вовсе не было собак. «Да, все собаки — пойнтеры, сеттеры, хаунды — все истреблены». Собаки, в конце концов, ассоциировались с укусами, лаем и бешенством и не выполняли никакой практической функции. Кроме того, собаки были грязны. Мир же Гриффит был чистым — очень, очень чистым.38 Соединением технологического прогресса с экономической и социальной эмансипацией женщин Гриффит предвосхитила футуристические произведения женщин-утописток конца XIX векав Англии и Америке. Они соприкасаются в предположении, что, как только машина освободит человечество от физического труда, интеллектуальные и моральные качества женщин расцветут. Было, однако, два радикальных различия. Сначала последователи Гриффит, пишущие на волне кампании за женское избирательное право, двинулись далеко за рамки образов «республиканской жены» и «республиканской матери», предполагая будущее, в котором сами женщины менос-редственно участвовали бы в традиционно мужском мире публичной политики. Во-вторых, если Гриффит помещает свое повествование «триста лет спустя после настоящего момента», феминистки конца XIX века обычно помешали свои утопии в ближайшем будущем: казалось, что быстрое-изменение уже совсем рядом. Так, леди Флоренс Дикси писала в 1890 году о «революции 1900 года», в которой женщины освободятся от домашней жизни благодаря дисциплинированной и энергичной политической деятельности. Будущее 1900 года в этом смысле явило существенный прогресс по сравнению с будущим 2135 года.

Тем не менее независимо от временных рамок казалось несомненным, что будущее — лучше настоящего. Среди многих книг, содержащих эту точку зрения, наибольшее влияние оказала книга Эдварда Беллами «Взгляд назад, 2000—1887 годы», изданная в Бостоне в 1887 году. Задуманная как «базирующийся на принципах развития прогноз следующей стадии в индустриальном и социальном развитии человечества», она мгновенно стала бестселлером и внесла тему будущего в народное воображение, чего не достигал ни один предыдущий автор. Ее влияние было столь большим, что на основе этой книги возникла новая политическая партия, Националистическая партия Америки. В Америке конца XIX века будущее представляли в значительной степени в терминах подтверждения, модификации или отклонения видения Беллами 2000 года.

Беллами писал на фоне серьезного социального волнения в Соединенных Штатах. Разрыв между богатыми и бедными возрастал и ряд промышленных забастовок грозил разорвать страну в клочья. Эту действительность было трудно согласовать с понятиями линейного прогресса. Неудивительно, что вновь стали всплывать циклические теории истории человечества, а множество комментаторов начали опасаться, что Америка приближается к стадии окончательного спада.

«Взгляд назад», конечно, отразил чувство, что Соединенные Штаты были разорены проблемами. Бостон 1887 года, писал Беллами, был «гниющей массой человеческого убожества», характеризуемой бедностью, грязью и развратом. Он сравнил американский капитализм с «чудовищным вагоном, в который впряжены массы людей и тяжело тащат его по очень холмистой и песчаной дороге». Вагон был движим голодом, а его пассажирами была богатая элита, которая «могла наслаждаться на досуге пейзажем или критически обсуждать достоинства дви-., жущей его команды». Тем не менее время от времени некоторые из пассажиров вытряхивались со своих мест на дорогу, тай что в результате сохранялась «постоянная толпа, к счастью тех, кто ехал». Неимущие сносили упорный тяжкий труд и страдания и каждый из них ощущал безнадежность.

Но Беллами не разделял циклических теорий истории и не поддавался пессимистическому видению будущего. Предлагая утешение там, где была неуверенность и тревога, «Взгляд назад» утверждал, что под видимостью хаоса все же работают силы прогресса. По сравнению с концом XIX века, утверждал Беллами, Соединенные Штаты 2000 года будут социальным раем.

Путешествие в будущее было предпринято двадцатилетним Джулианом Уэстом, который в 1887 году был загипнотизирован и сто тринадцать лет спустя вышел из своего транса с полностью невредимыми умом и телом. Он пробудился в Бостоне, который был богат, спокоен и чист: первое, что поразило его, было отсутствие дымоходов и дыма. Вскоре он обнаружил, что отсутствовали магазины, банки и (классическая характеристика всякой уважающей себя утопии!) — юристы.. Все выглядели здоровыми и счастливыми, они разгуливали по улицам, на которых общественные рекламные объявления больше не оскверняли пейзаж, и жили в домах, которые были оборудованы всеми последними изобретениями — включая «музыкальные телефоны» или громкоговорители, через которые можно было слушать классические концерты, просто повернув винт.

Расспрашивая о том, как возникло такое положение дел, Уэст узнал, что концентрация монополистического капитала в Америке XIX века стала настолько высокой, что в конце концов государство, реализуя пожелания людей, всю экономическую деятельность взяло на себя. Этот переход был Совершен новой «национальной партией», которая реорганизовала производство и распределение товаров на рациональных принципах. Государство было теперь «единственным предпринимателем, окончательной монополией, которая поглотила все предшествующие и более мелкие монополии, монополией, прибыли и экономические интересы которой разделяли все граждане». Все граждане были теперь государственными служащими, и в силу общей заинтересованности в общем благе они охотно жертвовали свои «производственные или интеллектуальные занятия поддержанию нации». Как и в предшествующей утопии Мерсье, внешнее принуждение к работе в мотивации людей было заменено внутренним чувством долга.

Каждый в возрасте между двадцать одним и сорока пятью годами был солдатом многочисленной индустриальной армии, в которой люди выбирали свои занятия по своим способностям и интересам. Рабочие были разделены по различным разрядам, соответствующим уровням их способностей. В этой системе имелось множество возможностей для талантливых индивидуумов повысить свой разряд. Существовал отдельный разряд для умственно и физически неполноценных, «Все наши больные, умственно и телесно, все наши глухие, немые, хромые, слепые и увечные, — проинформировали Уэста, ~ принадлежат к этому инвалидному корпусу и носят его знаки различия».42 Бремя работы было распределено равномерно, так чтобы люди на самых трудных рабочих местах работали самое короткое время. В силу морального предположения, что любой человек выполнял свою работу наилучшим образом, все рабочие получали равную долю валового национального продукта.

Это распределение, естественно, поставило вопрос о стимулировании. Уэст настаивал, что люди произведут больше лишь при соответствующем вознаграждении за свои усилия. Его хозяин, д-р Лит, согласился, но указал, что понятие «награды» нельзя сводить к денежным отношениям. Существовали также «высшие мотивы» чести, престижа и патриотизма. «Усердие на государственной службе, — узнал Уэст, — является единственн ым и верным путем к общественной хорошей репутации, общественному признанию и к официальной власти. Социальный статус человека определяется ценностью его служения обществу».

Нашлось, это верно, несколько человек, которые отказывались работать. Их рассматривали как социальных изгоев и приговаривали к одиночному заключению. Но хотя заключение было возможно, действующих тюрем в Бостоне 2UOO года не было. «У нас сейчас нет никаких тюрем, — говорит д-р Лит. — Все случаи атавизма лечатся в больницах». Отвергающий систему становился паразитом; ставший паразитом должен был-страдать формой душевной болезни; одиночное заключение на хлебе и воде должно было лечить такие антиобщественные тенденции.43

Все в этом обществе подчинялось общему благу, а не личному карьеризму. Купля и продажа расценивались как антиобщественные деяния. Все рабочие в начале года получали кредитные карточки и товары им выдавали непосредственно из государственных складов. Бланки заявок путешествовали по сети труб, пока не достигали центрального склада, а сами товары поставлялись по трубам большего диаметра к отдельным зданиям. И вообще в Бостоне Эдварда Беллами было больше труб, чем в «Бразилии» Терри Джиллиана. Люди питались в общественных столовых и стирали в общественных прачечных. Работа по дому была делом прошлого и женщины были освобождены от нудной домашней работы.

В представлении Беллами о будущем причастность женщин к домашней сфере была давно выброшена за борт. Они составляли отдельную, но равную часть индустриальной армии, со своими женскими офицерами и главнокомандующим. Женщинам давали более легкую работу, более короткий рабочий день и более длительный отпуск на том основании, что они были физически слабее мужчин. Они могли взять столь длительный декретный отпуск, какой им требовался. Брак и дети, как ни странно, продвигали их в карьере, а не препятствовали ей. «Бо-лее высокие положения в женской армии, — сказали Уэсту, — доверяются только женщинам, которые являются и женами, и матерями, ибо лишь они полностью представляют свой пол». Всем женщинам независимо от их ситуации платили точно столько же, сколько мужчинам, — что Уэст находил весьма маловероятным. В результате женщины 2000 года наслаждались личной независимостью, свободой, здоровьем и счастьем — явный контраст с их предшественницами XIX Бока, с «их опустошенной, непроработанной жизнью, чахнущей в браке», с «их узким горизонтом, зачастую ограниченным, физически — четырьмя стенами дома, а морально — узким кругом личных интересов».44