Около двух с половиной столетий назад некий иезуит по имени Франческо де Лана-Терзи размышлял о возможности создания летательных аппаратов, которые могли бы с воздуха сеять смерть и разрушение. Его вывод был и глубоко гуманистическим, и трагически наивным:

Бог не допустит, чтобы такое изобретение возымело действие, из-за тех разрушений, которые оно причинит человеческому обществу. Кому не ясно, что никакой город не может быть защищен от нападения, так как наш корабль может в любое время оказаться прямо над ним и, опустившись вниз, высадить солдат; то же произойдет с отдельными домами и судами на море: нашему кораблю, спускающемуся с воздуха... ничего не стоит опрокинуть их, убить в них людей, сжечь корабли искусственным фейерверком и зажигательными ядрами. И они смогут сделать это не только с кораблями, но и с большими сооружениями, замками, городами, в полной уверенности, что их, разрушающих все это выстрелами с высоты, находящиеся внизу не смогут достать.17

Пятьдесят лет спустя после «Освобожденного мира» под впечатлением кубинского ракетного кризиса Боб Дилан написал антивоенную песню «Бог на нашей стороне», которая бессознательно повторяла доводы де Лана-Терзи. «Если Бог на нашей стороне, — гласила последняя строчка, — он пресечет грядущую войну».

Взгляд Уэллса на такие вещи был намного более жестким. Самолеты и ядерная энергия плюс национализм и империализм равнялись массовому разрушению, Богу или отсутствию Бога. «Освобожденный мир» изображал наиболее вероятный сценарий. Кризис на Балканах охватывал Францию и Англию с одной стороны, Германию и центральные европейские страны — с другой; в течение 1950-х годов Европу, а затем и весь мир охватила война. Сначала война велась в конвенциональном русле, с выступающими друг против друга колоннами пехоты. Затем немцы сбросили бомбу нового Типа — атомную бомбу — на военный пункт управления в Париже. Раздался оглушительный нескончаемый звук и огромный шар темно-красно-фиолетового пламени взрыл землю «подобно взбешенному живому существу», разрушая все перед собой. В это мгновение все в мире изменилось.18

Вместе с уничтоженным военным центром управления были разрушены все коммуникации. В этих обстоятельствах местные лидеры взяли инициативу в свои руки и стали готовить возмездие. Представьте себе эту уэллсовскую картину, с ее странным сочетанием старого и нового. Пилоты и бомбометатели выле^ тели на бипланах и были перехвачены над Берлином немецкими пилотами, которые через мегафоны приказывают им убраться и целятся в них из винтовок. Бомбометатель поднимает атомную бомбу, «черный шар, два фута в диаметре», откусывает ее целлулоидный штифт и бросает бомбу через борт. На наш взгляд, такие картины бомбардировки могли бы показаться мрачно комичными, но в действии бомбы не было ничего хоть в какой-то мере смешного. Там, где когда-то стоял Берлин, было нечто, напоминающее кратер непрерывно извергающегося вулкана.19

Это был совершенно новый тип войны, гораздо худший, чем тот, что в семнадцатом столетии мучил воображение де Лана-Терзи. Мощь уничтожения достигла беспрецедентной величины, в то время как способность защищаться пропала. В тщетных попытках спасти себя правительства повсюду в мире пытались первыми добиться возмездия: «государство за государством повсюду на вооруженном земном шаре стремились агрессией предупредить нападение. Они начинали войну в паническом бреду, чтобы использовать свои бомбы первыми».

Тысячи самолетов боролись за господство в воздухе. Централ ьноевроп ейские военно-воздушные силы сбросили атомные бомбы на дамбы Голландии, затопив страну и утопив почти все население. Китай и Япония бомбили Россию, Соединенные Штаты — Японию, Индия пережила ядерную гражданскую войну, Балканы сгорели от атомного оружия. «Весь мир горел... на стадии чудовищного разрушения». Все главные города были стерты, вся экономическая деятельность был$ подорвана и мир находился на грани массового голода', «единственным смыслом было разрушение, зашедшее столь далеко, и мир настолько изменился, — вспоминал один из оставшихся в живых, — что казалось глупым искать, ожидая найти вещи такими, какими они были до начала войны».20

Так как стало ясно, что ядерная война сделала бессмыслицей все традиционные военные и политические цели и не произвела ничего, кроме глобального опустошения, в Бриссаго, в Италии, собралась конференция правительств, чтобы спасти ситуацию. Здесь мы вступаем на классическую территорию Уэллса — формирование просвещенной элиты, которая закончит войну и проследит за выполнением задач реконструкции. В Бриссаго встретились девяносто три представителя — «лидеры мысли и ученые-исследователи». Собравшись вместе, они провозгласили единство мира, осознав под давлением горькой необходимости, что продолжающееся существование этнических государств только увековечит конфликт, который каждого собьет с толку. Помехой были только югославский король и глава его правительства доктор Пестович, которые пытались убедить новых лидеров в ложности их чувства безопасности, сбросить серию атомных бомб и захватить власть в мире. Но их поймали и расстреляли, когда они покидали ассамблею в Бриссаго, с намерением установить новый мировой порядок.

Под международным руководством были скоординированы действия по демобилизации войск, а также по обеспечению продовольствием, жильем и работой «миллионов скитающихся бездомных людей». Ядерная энергия отныне использовалась исключительно для мирных целей, научные лаборатории увеличили производительность сельского хозяйства, а экономическая активность была реорганизована в направлении демократизации корпоративных систем. Были введены всемирный язык (естественно, английский), система образования, календарь и валюта.

Освобождение от неуверенности и страха вскрыло присущий человечеству огромный творческий потенциал, а «долго сдерживаемый энтузиазм» был теперь приведен в действие. Человеческая природа адаптировалась к новой реальности. «Было не так, как будто старые вещи уходили из жизни и появлялись новые», писал Уэллс, но «скорее — измененное материальное положение человека пробудило к жизни те элементы в его, природе, которые до настоящего времени были подавлены, и выявило тенденции, которые до настоящего времени были перенапряжены и недоразвиты».21 Как это ни парадоксально, ядерная война создала условия, в которых человечество стало свободным в свободном мире. «Катастрофа атомных бомбардировок, которая вытряхнула людей из городов, деловой активности экономических отношений, — отмечал Уэллс, — стряхнула с них также и их старые установившиеся привычки мышления, убеждения и предубеждения, доставшиеся им от прошлого».

Приняв эту позицию, Уэллс бессознательно занял место в давнишней апокалиптической традиции. Его светская идея, что антиутопия порождала утопию, отражала религиозную точку зрения, что мир будет разрушен перед наступлением тысячелетнего царства любви, мира и счастья. Если Уэллс предсказывал ядерную войну, то катастрофист семнадцатого столетия Томас Берджет пророчил Армагеддон: «Города земли объяты мировым пламенем. Многие миллионы любого пола и звания погружаются в агонию смерти в ее самых ужасных формах». И если Уэллс воображал утопию, Берджет с нетерпением ожидал тысячелетия, в ходе которого «война, раздоры и мор» будут «изгнаны навсегда». Научный рационализм Уэллса и апокалиптические фантазии Берджета имели больше общего, чем могло показаться.22

Идея всеобщего мира, вытекающего из мировой войны, вскоре после публикации «Освобожденного мира» приобрела оттенок злой иронии. Уэллс вообразил, что ядерный конфликт, возникший на Балканах, станет войной, кладущей конец всем войнам. То, что мир действительно получил между 1914 и 1918 годами, было исходящей из Балкан окопной войной, в которой убийство миллионов получило рационалистическое объяснение в соответствии с самой концепцией «войны, кладущей конец всем войнам». В итоге перспективы мирового правительства оказались далекими, как всегда. Сам Уэллс отклогмл новую Лигу наций как «печальную и самодовольную ненужность». Казалось, что состояние человечества больше способствовало отчаянию, чем надежде. Многозначительно здесь то, что Уэллс начал свой послевоенный утопический роман «Люди как боги» с тем же самым родом явного пессимизма, который можно обнаружить уже на первых страницах Мерсье и Вольни: «Всюду была борьба, везде безумие; семь восьмых мира, казалось, погрузились в нескончаемый беспорядок и в социальное разложение».

Все же, подобно Мерсье и ранее Вольни, Уэллс настаивал на вероятности и даже неотвратимости утопии. «Люди как боги» были в сочетании с современными теориями евгеники последним пинком эпохе Просвещения. Книга была также язвительной наладкой на ценности национализма, империализма и милитаризма. Один из персонажей, тонко замаскированная версия Уинстона Черчилля, замышляет создать Утопию и основать англ о-американо-французе кую империю, из которой будут исключены русские, немцы и все цветные. Но его планы рушатся, обнаруживаясь как плод примитивной и насильственной эпохи, лучше всего характеризуемой как «эпоха беспорядка».

Путь от «эпохи беспорядка» кутопии будет длинным и трудным, говорит Уэллс. Борьба против «жадных, необузданных, пристрастных и своекорыстных людей» продолжится минимум пять столетий, но в конце концов идеи просвещенных писателей, учителей и ученых восторжествуют. Свободное и справедливое обсуждение постепенно изобличит ложь и мошенничество, которые отравляли политическую атмосферу; образование снабдит людей знанием, которое сделает их свободными; а физиология и психология создаст нового человека для нового мира.

Одно внушало надежду: с виду бесполезные усилия либеральной интеллигенции в действительности готовили путь к лучшему будущему. Перед своей поездкой в Утопию главный герой, мистер Бернстэйпл, «пребывал в депрессии». Позднее он мог «вполне отчетливо видеть, как ныне люди на земле постоянно ощущают, несмотря на неудачи, свой путь к развертыванию заключительной революции».23