Понимаете — древняя легенда о рае... Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или счастье без свободы — или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу —и что же: понятно — потом века тосковали об оковах. Об оковах — понимаете, — вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье... Нет, вы дальше — дальше слушайте! Древний Бог и мы — рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть ди-авола — это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он — змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему — тррах! И готово: опять рай.

Но в довершение иронии позднее мы узнаем, что R-13 защищал систему совершенно неискренне. В действительности поэтбыл частью тайного движения сопротивления и просто излагал официальную линию. Другие, предположительно послушные, «нумера» также были тайными ниспровергателями, включая доктора, который церемонно диагностировал Д-503 как страдающего от неизлечимой болезни. «Плохо ваше дело! — сказал доктор. — По-видимому, у вас образовалась душа». Таким образом, Замятин выдвинул на первый план одну из центральных характеристик возникающего в России советского режима — огромный разрыв между тем, что люди высказывали, и тем, что они фактически думали. Ложь, лицемерие и неискренность — все они были встроены в утопию; действительно, они были необходимыми условиями выживания.32

Внутри Единого Государства эмоции и страсти продолжали прорываться сквозь трещины разума как трава сквозь бетон. Там, за его пределами, лежал дикий, примитивный и беспощадный мир, огороженный, по-видимому, непроницаемой Зеленой Стеной. Это понятие «внешней пустыни» стало повторяющейся особенностью антиутопической литературы и составило эмоциональный контрапункт городу логики. Столица ассоциируется с разумом, порядком и процветанием в противовес периферии, которая связана со страстью, хаосом и бедностью. В романе «Мы» диссиденты внутри Единого Государства находят путь в мир по ту сторону Зеленой Стены и замышляют революцию. Внутреннее восстание против разума соединяется с воплощением страсти.

Поскольку Д-503 был строителем космического корабля «Интеграл», мятежники должны были склонить его на свою сторону, так они смогли бы использовать корабль в предстоящей борьбе против Единого Государства. 1-330 преуспела в своей задаче, и Д-503, влюбившись в нее, согласился связать себя с революцией. Тем временем Единое Государство только что объявило крупное медицинское достижение, которое уничтожит последнее препятствие на пути к полному счастью, — Великую Операцию, которая удалит воображение из человеческого мозга и сделает тэйлоровскую революцию полной.

В то время как население с помощью кнута и пряника вели к Великой Операции, началось осуществление плана захвата космического корабля. Но Хранители были проинформированы и помешали мятежникам захватить корабль. Вскоре после этого сам Д-503 подвергся операции и рассказал Благодетелю все о «врагах счастья». 1-330 был приведена к Благодетелю и замучена в Газовом Колоколе. Д-503 наблюдал ее муку без сострадания: «У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и большие — то это было очень красиво».

Но революция не была полностью сокрушена. Зеленая Стена была взорванал жестко определенный мир Единого Государства разваливался, «В западных кварталах, — отметил уже прооперированный Д-503, —все еще хаос, рев, трупы, звери и — к сожалению — значительное количество «нумеров», изменивших разуму». Тем не менее, убежденно заверил он себя, Единое Государство победит своих врагов, «потому что разум должен победить».33 t

Фундаментальным упущением в утопиях, основанных на разуме, счастье и коллективизме, на взгляд Замятина, было то, что они отменяли чувство, свободу и индивидуальность, а все это было необходимо для полного развития человечества. Холя он писал свой роман в непосредственной близости от русской революции, было бы поверхностным рассматривать «Мы» лишь как реакцию на возникающий советский тоталитаризм. Он был частью его, но не всей его историей.

Фактически Замятин высмеивал не только ложное противопоставление свободы и счастья, но также и тенденцию радикального Просвещения превращать рассудок, математику и утилитаризм з абсолютную мораль. И вовсе не является совпадением то, что для специальной проработки был выбран Фредерик Тэйлор. Дегуманизирующий характер труда в капиталистической экономике начала XX века был одной из центральных мишеней Замятина. Каждый, кто хотел бы превратить «Мы» Замятина лишь в атаку на советский коммунизм, должен будет пропустить много неудобного материала.

Это, однако, не удержало некоторых от подобных попыток. Почти два десятилетия спустя после того, как Замятин написал «Мы», Эйн Рэнд написала весьма неоригинальную футуристическую историю под названием «Гимн», в которой использовались те же понятия для нападок на коммунизм и превозношения неограниченной власти индивидуального эго. Подобно Замятину, Рэнд описывает коллективистское общество, в котором люди поставлены в определенные условия, чтобы думать о себе как о части «большого МЫ». Подобно Замятину, она вообразила мир, где у людей вместо имен были номера. Где у Замятина была великая пустыня по ту сторону Зеленой Стены, у Рэнд был «Необозначенный (на карте) лес», вне так называемого цивилизованного мира коллективности.

Некоторые могли бы заподозрить, что Рэнд была здесь вовлечена в плагиат — весьма ироничное обвинение в отношении к «апостолу индивидуализма». Такое предположение, однако, преуменьшает ее собственные оригинальные вариации на тему Замятина. С одной стороны, ее коллективное государство намного грубее, чем замятинское: любого, кто употребляет первое лицо в единственном числе, в рэндовской истории публично сжигают заживо, предварительно отрезав язык. С другой стороны, общая критика Замятиным тоталитаризма, радикального просвещения и индустриального капитализма сужена до постоянных атак на командную экономику лишь советского типа. Есть еще и третье различие. Замятин высмеял общество, в котором коллектив уничтожил индивидуума. Рэнд, напротив, восхваляет мир, в котором индивидуум уничтожил коллектив. В форме упрощенного, биполярного мышления Рэнд заменила деспотическое «Мы» страдающим манией величия «Я».~ -щенными массами, он переименовывает себя в «Непобежденного» и убегает в «Необозначенный лес». Вскоре к нему присоединяется Свобода 5-3000, женщина, которой он дает имя «Золотая». Вместе они обретают свободу, открывают слово «я» и проводят значительное время, восхваляя самих себя: «Я хотел познать значение вещей. Я — есть значение. Я желал найти основание для того, чтобы быть. Я не нуждаюсь ни в каком гаранте для того, чтобы быть, и ни в какой санкции на мое существование. Я сам — гарант и санкция».34 Новый, освобожденный человек должен думать и желать для самого себя; он должен стремиться к своему счастью, как к конечной цели; он должен поклоняться «этому богу, этому слову: "Я"». Фактически Равенство 7-2521 и Свобода 5-3000 становятся даже большие, чем боги: он теперь называет себя Прометеем, человеком, похитившим огонь у богов, а ее переименовывает в Гею, мать Земли и всех богов.

Когда они не пели своих самовосхвалений, Прометей и Гея (как мы теперь должны их называть) делали то, что делала бы любая уважающая себя свободолюбивая пара: они строили электрическую ограду безопасности вокруг своего дома, чтобы не допустить злоумышленников. Это было существенным, ибо, как выразился Прометей, «нет ничего проще, чем отнять у человека свободу, спасая других. Чтобы быть свободным, человек должен быть свободен от своих собратьев. Это и есть стобода, и ничто иное».

Иные нашли бы иронию в том, что залог истинной свободы — в построении крепости для защиты сильного и могущественного против слабого и глупого. Но не Эйн Рэнд. И к тому же она не видела никакой иронии в том, что женщины ч этом мире индивидуализма играют зависимую роль. Ведь это был, в конце концов, Прометей, который назвал женщину Геей и который считал, что свобода будет передаваться по мужской линии: «Гея беременна моим ребенком. Наш сын будет взращен как мужчина. Он научится говорить «я» и гордиться этим». Можно только надеяться, что Гея не подведет его, родив дочь.35 • Прометей ожидал, что его крепость станет магнитом для всех мужчин, которые жаждут свободы, и что он освободит мир оттирании «МЫ». «Я разрушу все оковы земные, — объявил он, — и снесу все города порабощенных, и моя надежда станет достоянием мира, в котором каждый человек будет волен существовать ради самого себя». К сожалению, Прометей, который вовсе не был так умен, как он считал, мог достигнуть этой цели только с помощью своих собратьев, людей. Это'означа-ло, что борьба за свободу должна быть коллективной, в которой «мы» действовали бы от имени «я» — противоречие, которое автор совершенно игнорирует. Так табуированное слово «мы» вползает даже в заключительную декларацию книги: «И здесь, над вратами моей крепости, я высеку в камне слово, которое будет моим маяком и моим знаменем. Слово, которое не умрет, даже если все мы погибнем в сражении. Слово, которое никогда не может умереть на этой земле, для которой оно — душа, смысл и слава. Это священное слово — ЭГО».36

Это прославление собственной личности, проецируемое в будущее, примечательно напоминает феномен, с которым мы уже столкнулись в прошлом, — культ «Свободного духа», с его нарциссическими делюзиями, патологической эгоманией, ложными мечтами и фальшивыми мессиями. «Свободные духи» считали, что они стали едиными с Богом, но герои Эйн Рэнд считали, что они стали больше, чем Бог. И их Создатель не так уж далек от тех Христов и Марий, которые усеивали средневековый ландшафт более чем за тысячу лет до того,- как она взялась за перо.

Одним из центральных аспектов футуристической утопии конца ХГХ века было использование евгеники, чтобы гарантировать улучшение и окончательное совершенство рода человеческого. Одним изцентральныхаспектовархетипаконцаво-семнадцатого столетия было появление «образцового гражданина», который усвоит ценности разума и морали и будет действовать на их основании. И эти темы, в форме сложных методов искусственного отбора и создания социальных условий, были в основе «Дивного нового мира» Олдоса Хаксли (1932) — книги, которая стала одним из классических антиутопических текстов, несмотря на, или, возможно, — из-за глубоко двойственного отношения автора к описанному им будущему,