Этот момент был наиболее сильно акцентирован О'Брайеном, когда он истязал мятежника Уинстона Смита, представлявшего эдакий «изъян в системе». «Партия, — поясняет О'Брайен, — ищет власти абсолютно ради своей собственной пользы Мы не интересуемся пользой других; мы интересуемся исключительно властью». Если нацисты и коммунисты вводили себя d заблуждение верой, что власть — существенная предпосылка для сотворения рая, то партия преодолела эти иллюзии: «Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться. Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель пытки —- пытка. Цель власти — власть. Теперь вы меня понимаете?»52

Но власть не могла существовать без слабых; осуществление власти было бессмысленно без причинения боли и страдания слабому. Повиновения было недостаточно: люди могли прикидываться, что принимают систему, тайно презирая ее, как и сам Оруэлл притворялся в годы своей службы в полиции в Бирме. Целью было — навязать волю властителей душам слабых, применяя методы пыток. «Власть, — говорит О'Брайен, — состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно. Теперь вам понятно, какой мир мы создаем? Он будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы».33

В мире, где прогресс теперь означает «прогресс в направлении кбольшим страданиям», партия уничтожила сферу личного и контролировала каждую деталь жизни своих членов. В каждой квартире были телеэкраны, «принимающие и передающие одновременно»: они воспринимали любой шум громче шепота и могли видеть фактически все в комнате. На другом конце провода была Полиция Мысли, готовая атаковать малейший намек на ересь, от безразличного взгляда (или «преступной физиономии», как его называли) до слов, пробормотанных во сне. Ничто, даже сексуальные отношения, не было вне контроля партии.54

Хотя антиутопии Замятина и Хаксли поощрили сексуальную свободу, «1984» Оруэлла характеризуется строгим пуританизмом — молодых людей вербовали в организации типа «Молодежной антисексуальной лиги». «Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен, — заметил Уинстон Смит. — Еще важнее то, что деловой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю».55

В сущности, идея де Сада, что подавление сексуальности вызывает страсть, теперьбыла поставлена на службу партии. Все глубокие и темные эмоции, которые были закупорены, выпускались на волю в течение партийной «двухминуткиленависти»,-в которые «лицо Эммануила Гольдштейна, врага народа», становилось центром ярости: «гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица

молотом; люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших». Затем на экране появлялась мощная и уверенная фигура Старшего Брата среди медленных ритмичных скандирований облегчения, восхвалений и всей эмоциональной интенсивности религиозного оживления.56

Не только сексуальные инстинкты, но также и семейные отношения стали извращенными в интересах партии. Родительская любовь к детям поощрялась, но детей учили шпионить за своими родителями и сообщать об их «отклонениях» Полиции Мысли. Близость стала политизированной, страх был всеобщим, и едва ли нашлись бы хоть какие-нибудь трещины или щели для чего-то, близкого к независимой мысли.

Но эти методы постоянного наблюдения и психологического террора были лишь частью аппарата партии власти. «Реальность — внутри черепа», — говорит О'Брайен Уинстону Смиту, и здесь заложен центральный modus operand! партии. Поскольку действительность была просто вопросом восприятия, партия могла изменять действительность, изменяя ее восприятие. Прошлое, в конце концов, существовало только в письменных документах и в человеческих воспоминаниях: документы могли быть изменены, могли быть изменены и воспоминания. Так, небольшая армия служащих в министерстве правды (включая Уинстона Смита) работала над фальсификацией прошлого, согласуя его с линией партии. Истинно было то, q чем партия сказала, что оно было. Управляя прошлым, партии могла управлять также и будущим.57

Мы видели, что Мерсье в своем «2440-м годе» считал, что книги должны быть сожжены, а прошлое предано забвению ради поисков Утопии. Партия расширяла, уточняла и «совершенствовала» логику в своих поисках власти. Мы также видели, что Кондорсе в своих размышлениях об Утопии предвидел новый, математически безошибочный язык, который расширится, охватив все формы мысли и «сделав почти невозможной ошибку». В романе Оруэлла «1984» правители также признавали связь между словами и мышлением, но они стремились сократить язык так, чтобы «.ошибка», как она была определена партией, стала совершенно невозможной.

В итоге партия изобрела «новояз», особенности которого были очерчены Саймом, одним из коллег Уинстона Смита, в министерстве правды:

Неужели вам непонятно, что задача новояза — сузить горизонт мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступ-ление попросту невозможным — для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-един-ственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. В одиннадцатом издании мы уже на подходе к этой цели. Но процесс будет продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете. С каждым годом все меньше и меньше слов. Всеуже иуже границы мысли. Разумеется, и теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин. Это только вопрос самодисциплины, управления реальностью. Но в конце концов и в них нужда отпадет. Революция завершится тогда, когда язык ста-, нет совершенным.

Кондорсе был перевернут с ног на голову. И так же, как Кондорсе был уничтожен режимом, который стремился реализовать утопию, вымышленный Сайме будет уничтожен антиутопией, которую он по ошибке связал с совершенством. Выслушав его, Уинстон Смит вдруг подумал: «В один прекрасный день Сайма распылят. Слишком умен. Слишком глубоко смотрит и слишком ясно" выражается. Партия таких не любит. Однажды он исчезнет». И, весьма вероятно, однажды так и будет.5*

Это ослепление, оглушение сокрушительный аппарат власти взвалил на всех членов партии. Но вне партии 85 процентов населения составляли «пролы», пролетарии, «роящиеся безразличные массы». В некотором отношении мир «пролов» походил на мир Замятина за Зеленой Стеной, «Резервацию дикарей» Хаксли и даже «Необозначенный лес» Рэнд. Это был «другой», предположительно примитивный и, вероятно, неразумный мир, который существовал, остро контрастируя с регламентированным характером «официального» порядка. Он мог быть также пространством надежды, представляя возможный вызов плотно запечатанной культуре контроля. «Если есть надежда, — записал в своем тайном дневнике Уинстон Смит, — то она — в пролах».59

Все же ему становилось все более очевидно, что пролы испытывали недостаток в любом виде политического сознания, исключая своего рода «примитивный патриотизм», отвечавший интересам государства. «Тяжелая физическая работа, забота о доме и детях, мелкие ссоры с соседями, фильмы, футбол, пиво, и прежде всего игра на деньги — заполняют горизонт их умов», — размышлял Уинстон. Его попытка занять прола беседой о жизни до революции закончилась полным провалом и разочарованием. Кроме того, Полиция Мыслей сновала вдоль их рядов, опознавая и устраняя «некоторых индивидуумов, которые были признаны способными стать опасными». В то время как мир Замятина вне Зеленой Стены предлагал рабочим возможность изменений, мир «1984» — никогда не будет угрожать системе. Будущее было стабильно мрачным; сапог, топчущий лицо человека, — вечным.60

Чтобы усугубить дело, лицо должно было бы научиться любить быть растоптанным, так что партия специализировалась в растерзании душ и соединении их снова, чтобы они соответствовали господствующей ортодоксии. Уинстон нашел убежище в успокаивающей вере, что партия никогда не сможет изменить его сокровенные мысли. Но О'Брайен знал это лунше:

Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону—не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем.61

И О'Брайен успешно исполнил свое обещание выжать Уин-стона, опустошить его и «наполнить его им самим» в процессе пыток и оскорблений, описание которых невозможно перечитывать. Партия восстановила его воспоминания и его душу, но так, чтобы он искренне считал, что два плюс два равно пяти, действительно любил Старшего Брата и с нетерпением ждал, когда его убьют выстрелом в голову, в то время как мысли его были чисты, как родниковая вода.

Итак, мы прошли весь круг от утопии Мерсье, где самоуправляющиеся граждане поддерживали государство своей собственной доброй волей и где инакомыслящие публично и искренне заявляли, что они желают быть казненными. Вчерашняя утопия стала завтрашней антиутопией.