Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891 гг.) – родился в семье помещика в Калужской губернии.

К. Н. Леонтьев занимает особое место в истории русской философии. Обращаясь к источникам православной культуры, он уделяет большое внимание Византии, ее государственности, культуре, аскетике и монашеству.

Переняв от матери религиозное чувство и глубоко его усвоив, Леонтьев наследует и тонкое эстетическое чувство, которое с годами формируется как независимая форма духовной жизни. По окончании гимназии К. Н. Леонтьев поступает на медицинский факультет Московского университета. Но уже в 1863 году окончательно порывает с медициной и занимается дипломатической деятельностью.

Долгое время работал в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Был направлен консулом в Турцию. Выйдя в отставку, провёл более года на Афоне, затем вернулся в Россию, работал помощником редактора, цензором в Москве. В 1887 году поселился в Оптиной Пустыни, через четыре года, приняв тайное пострижение с именем Климента, переехал в Сергиев Посад, где умер в 1891 году.

Интересно духовное, нравственное становление личности К. Н. Леонтьева. Вспоминая свой жизненный путь, Леонтьев самокритично заявлял, что в зрелом возрасте с интересом писал чувственные, безнравственные художественные произведения и вдруг резко переосмысливает свои интересы, все закончилось внезапным переворотом в духовных взглядах К. Н. Леонтьева.

Во время неожиданной болезни Леонтьев обращается к Богу с искренней просьбой о выздоровлении, и болезнь вскоре отступает. Это позволяет Леонтьеву в автобиографии написать об “историческом фатализме”, и “невидимых силах, таинственных и сверхчеловеческих”.

Для закрепления вновь родившихся убеждений он отправляется на Афон. Несколько скептически Леонтьев относится к славянофильству, признавая его “мечтательным и неясным учением”. Если основатели славянофильского учения Киреевский и Хомяков представили свое понимание мирового исторического процесса, то славянофильская философия истории была разработана Н. Я. Данилевским в его знаменитой книге “Россия и Европа”. Говоря о славянофильстве, Леонтьев был глубоко уверен, что основой национального развития является культурность. Именно в этом понимании Леонтьев принимает византизм как основу русского национального типа. Проводя различие между русским и славянским Леонтьев является выразителем подлинно русской духовной культуры, в основе которой лежат идеи православия.

Н. А. Бердяев в своей монографии о Леонтьеве признает его славянофилом, а В. В. Зеньковский называет оригинальным и самостоятельным мыслителем. Духовный мир Леонтьева сочетал в себе религиозную и светскую культуры.

Нельзя назвать Леонтьева последовательным славянофилом, скорее можно согласиться с мнением С. Н. Трубецкого, воспринимавшего идеи Леонтьева как разновидность славянофильства. В жизнеутверждающем произведении “Византизм и славянство” Леонтьев обращается к русской истории и создает теорию, получившую название “византизм”.

Леонтьев пишет, что история России, своим началом и основополагающими общественно-государственными принципами неразрывно связана с Византией. Основными принципами исторического развития России Леонтьев считает три исходных начала: византийское православие, византийское самодержавие и византийские нравы. Византийский православный дух с его разочарованием в земной жизни, тонко подмечает Леонтьев, проявился в пассивно-трагическом миросозерцании русского народа: “Не в том главное, - считал Леонтьев, что великорус своеобразен в форме жизни своей, хотя это очень важно... И не в том главное, что великорус своеобразен вообще. Характер трагического своеобразия - вот чем велика русская душа, и трагическое в жизни народа - все”.1

Хочется подчеркнуть отличие взглядов западников от славянофилов. Будучи не ортодоксальным славянофилом, Леонтьев предлагает повернуться к Западу спиной и взглянуть на византизм как на естественное историческое развитие России, а затем начать возрождение византийских основ: самодержавия, православия и народного быта. Чаадаев, будучи западником, считал византизм роковым жребием России, причиной вековой русской отсталости, неповоротливости, отчуждения от развитой западной культуры.

Леонтьев предлагал восстановит в России идею византизма и “все ее реальные атрибуты в тех формах, которые доступны практической реставрации. Прочитав предложение Леонтьева, С. Л. Франк выразил свое отношение в следующей фразе: “Он был революционером на службе реакции”.2

Леонтьев предлагал примирить общественный разум с божественной тайной византизма и отказаться от иллюзий социальной любознательности.

Чертой раздела византийской и западной культур Леонтьев определяет IX век, считая, что с этого времени происходит их самостоятельное и независимое развитие.

“В России, - писал Леонтьев, – византизм встретил страну новую, большую; народ простой, свежий, ничего ещё не испытавший, прямой в верованиях”.3

Византийское самодержавие на русской почве из диктаторского превратилось вначале в великокняжеский патриархальный легитимизм, а позже, сохранив эту особенность, в отеческую родовую монархию. На Западе византизм “упал на развитую, роскошную подготовленную почву” и итогом встречи двух начал, романо-германского и византийского, становится блистательная эпоха Возрождения.1

По мнению Леонтьева, в России XV века “византизм нашел бесцветность, бедность, простоту и неподготовленность”.2

Леонтьев приходит к выводу, что на западной почве византизм оставляет “эллинско-художественные” всходы, а в России - монархические и религиозные, и в добавление к ним - художественно-эстетические.

Россия, по Леонтьеву, всегда держалась исключительно византийским чувством и порядком. Именно они сплотили её в единое и огромное целое, дали силу противостоять многочисленным врагам в бесконечных войнах. Были даже времена, когда внутреннее политическое “настроение” ставило самодержавие под угрозу, например в “смутные годы”, когда византийское православие возбуждало патриотизм, сплачивало тем самым народ и прекращало внутренние гражданские распри. Православие выполняло роль взаимодополняющего политического основания для самодержавия, способного его спасать и восстанавливать в силе. Оно придавало монархическому началу душевный, сокровенно интимный характер, связывая его с религиозной верой.

Леонтьев считает, что демократизм инороден и разрушителен для русского политического и гражданского уклада, поэтому идеалы гуманности, демократии и свободы, идущие с Запада, губительны для самодержавной и православной России.

Демократию и свободу Леонтьев считает насилием над естественным ходом истории. Единственный путь развития России он усматривал в возрождении идеи византизма как высшей национально-государственной цельности.

Общество, по Леонтьеву, подобно организму, в своем развитии проходит стадии рождения, развития и смерти, первоначально это простое общество, потом, развиваясь становится сложным, затем наступает деградация, оно вторично упрощается, сперва на основе внутреннего смешения и уравнения, вслед за тем отпадением от него частей, и, наконец, после всех этих изменений общество разлагается и умирает. Леонтьев обозначает эти три стадии развития общества: 1. Период первоначальной простоты; 2. Период цветущей сложности; 3. Период смесительного упрощения. Действия этого закона Леонтьев усматривает в историческом изменении социально-политических форм.

Леонтьев считает идею прогресса чуждой для России, заимствованной из западной культуры. Византизм насаждал разочарование в дольнем мире и подавал надежды на блаженство в горнем, западная же культура ратовала за земное счастье и сейчас и в будущем.

В своих суждениях Леонтьев нашел поддержку со стороны А. И. Герцена. А. В. Сивак отмечает, что типичная для русских консерваторов и славянофилов идея “гниения Запада” переделывается Леонтьевым на новый лад.1 В 1880 году Леонтьев пишет: “Течение времени таково, что все изящное, глубокое, выдающееся чем-нибудь, и наивное, утонченное... одинаково отходит, отступает перед твердым напором... средних “серых” людей”.2

Леонтьев считал, что порождение “среднего человека” является результатом прогресса западного образца. “Под конец жизни... Герцен разочаровался в западном утилитарном прогрессе и объявил во всеуслышание, что теперь он ближе к славянофильскому, чем какому-либо другому воззрению... Киреевский, Хомяков, Самарин понимали, конечно, что тип среднего европейца, скромного буржуа, пошл и бесцветен, но они (из-за того, что были не эстетиками, а моралистами) не смели и не хотели нападать на него, как нападал Герцен. Для Герцена средний европеец был предметом ненависти. И от социализма он отошел, и европейского рабочего разлюбил, когда пожив в Европе, понял, что социализм, и в особенности коммунизм, хочет всех так или иначе привести к однообразию и среднему уровню, а рабочий западный борется на жизнь и смерть только для того, чтобы самому стать таким же средним буржуа, как и тот, против которого он воюет. Идеал этого рабочего до того прост, непоэтичен, сух и груб, что, понятно Александру Ивановичу Герцену, московскому настоящему барину, изящному по вкусам, идеальному по воспитанию, ничего не оставалось, как только отвратиться с презрением от этого блузника, который, согласен быть самоотверженным героем баррикад лишь для того, чтобы со временем воцарился такой мелочный, неподвижный и серый порядок полнейшей равноправности, когда ум и героизм и все идеальное станут лишними... Тогда этот русский ум, изящный и великий в своем только кажущемся легкомыслии, отвернулся от средней Европы, сказав: “Здесь чувствуешь, что стучишься головой о потолок мира завершенного”.1

Строго придерживаясь традиций византизма, Леонтьев считал, что любая измена этому идеалу “даже в помыслах” губительна для России. Поэтому идею общего блага в обществе уравнительного материального благоденствия Леонтьев называет призрачной формой суеверия.

Не принимая идею общественного прогресса, Леонтьев считает, что именно общественный прогресс уничтожает индивидуальную целостность души, личности, растворяя её в общественной массе. Земля до сих пор вращалась вокруг Солнца, замечает Леонтьев, а господа прогрессисты желают сделать так, чтобы отныне она вращалась вокруг Сириуса! Явление прогресса, вызывающие радость и надежды, по мнению Леонтьева, в действительности являются грозными предвестниками тяжелейших потрясений, кризиса и конца. “...Только одна могучая монархическая власть, ничем, кроме собственной совести не стесняемая, освященная свыше религией... может найти практический выход из неразрешимой, по-видимому, современной задачи...”1

Демократическое движение, считает Леонтьев, толкает людей на противостояние государству, этой мощной природной силе, которая вынуждена усиливаться и защищать себя.

Леонтьев видит два пути развития России. Первый путь ведет к подчинению России западной культуре и неизбежному “растворению” в ней, другой путь сохраняет самостоятельность России, обособленность от Запада и восстанавливает принципы византизма. В отдаленной перспективе первого пути вырисовываются очертания социализма. Второй путь означает сохранение исторической преемственности: самодержавия, православия и уклада национальной жизни. Причем единственный путь спасения России, для Леонтьева, – абсолютное византийское самодержавие, российский “стиль культурной государственности”. Леонтьев представляет схему этого “стиля”: государство, церковь, быт, законы, наука. “Под словом “культура”, - писал Леонтьев, я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом “своеобразная мировая культура я разумею: целую, свою собственную систему отвлеченных идей, религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических...”2

Леонтьев доказывал, что единственный способ существования России – это централизация страны, со всей её необъятной территорией и многонациональным составом. Леонтьев идею централизации в сочетании с монархизмом считает спасительной для России.

Деспотизм монархии сохранял стену отчуждения между народом и дворянством, это спасало культурные устои нации. С развитием демократизма государственный деспотизм ослабевает, возникает общение, которое принимает односторонний и опасный характер. Не надо добиваться “любви народной”, искать “дружбы народной”, а вот быть с народом схожим в “основах” следует обязательно.1

Леонтьев пророчествовал, говоря, что социализм для русского человека отсекает всё: религиозную веру, национальную духовность, гражданскую преемственность, политические традиции, предлагая взамен ложь равенства, свободы и материального благополучия. “Обманут социалисты, – предупреждал Леонтьев, – не дадут равенства и свободы, потому что их вообще нельзя дать и еще потому, что не одолеют русского природного государственного деспотизма, а вынужденно создадут собственный государственный механизм, ещё более жестокий и грубый, чем самодержавие”.2

Леонтьев, следуя христианской традиции для земной жизни, выделяет универсальное свойство, которому подчиняется все остальное - красоту. Это и есть тот главный путь - путь красоты, который ведет мир человеческий к Богу и объединяет с ним.

Развивая свои идеи, Леонтьев приходит к убеждению, что красота – главное, универсальное свойство земного мира, закона который включает эстетику.

“Эстетика как критерий приложима ко всему, начиная с минералов до человека”.3

Леонтьев отделяет полностью эстетику от морали, отодвигая мораль на “периферию человеческих ценностей”. Эстетика жизни, считает Леонтьев, как высший принцип земного бытия подчиняется только религиозно-духовному началу, относящемуся к миру горнему. Бог выше красоты, которая есть только одна из его прикровенных свойств.

Эстетическому чувству Леонтьев придавал исключительное значение, считая его наивысшим проявлением сущности в человеке. Именно эстетическое чувство, а не нравственное, оздаравливает душу.

Леонтьев признает эстетику “наилучшим мерилом” и для гражданского общества и для индивидуальной жизни человека.

С. Н. Булгаков находил во взглядах Леонтьева веру в гуманистические идеалы и веру в Бога. К. Н. Леонтьев считал себя глубоко и истинно верующим православным человеком и свой протест против ненавистного демократизма и прогресса рассматривал как религиозный протест.1

Леонтьев оправдывает мораль, в которой добро не существует без зла, они суть взаимодополняющие друг друга явления. Мораль для Леонтьева не является самодостаточной ценностью, она должна подчиняться другому принципу, каким является эстетическое чувство.

Из “оправдания зла” Леонтьев не делает вывод об осуждении добра. Без зла не может быть добра; чем выше в гражданском обществе степень зла, тем более она уравновешивается в нем высшими проявлениями добра.

Леонтьев приходит к выводу, что добро и зло имеют индивидуально-личностный характер и проявляются как результат действий одного человека. “...Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовет даже иногда посещением Божиим, гуманность простая хочет стереть с лица земли эти полезные нам обиды, разорения, горести”.1

Леонтьев уверен, что в обществе всеобщего счастья и гармонии достичь невозможно. В земной жизни, считает Леонтьев, никто специально не в состоянии сделать вселенское зло или добро. Добро и зло есть объективные процессы, потоки жизни ни от кого и ни от чего, кроме Бога, не зависят.

Мир являет собой высшее сопряжение вражды с любовью, добра со злом, и как бы люди не стремились, как бы не желали “чистого” добра, как бы не отвергали всякое зло – они ничего не добьются, все тщетно и суетно, ибо существует неумолимое историческое пророчество христианства: “Будет зло!”

Леонтьев враждебно относится к идеи прогресса, популярной для европейской философии того времени (Г. Гегель, Сен-Симон, О. Конт).

Действительно, в своей посылке ожидания нового положительного опыта от России он был близок к славянофилам, но принципиально не соглашался с их мнением относительно моральных принципов. “Правда, истина, цельность, любовь у нас, а на Западе – рационализм, ложь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь – у меня это вызывает лишь улыбку; нельзя на таких общеморальных различиях строить практические надежды. Трогательное и симпатичное ребячество; это пережитый уже момент русской мысли”.

Леонтьев разрабатывает черты культурно-исторического идеала: “Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирепости; церковь должна быть независимее нынешней, иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее; быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве; законы, принципы власти, должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее – одно уравновесит другое; наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе”.

В. С. Соловьев в статье о К. Леонтьеве писал, что Леонтьев религиозно верил в положительную истину христианства. Свои политические и публицистические произведения К. Н. Леонтьев объединил в сборнике “Восток, Россия и славянство”, посвятив отдельные статьи и заметки, вопросам философии истории.

К. Н. Леонтьев был уверен, что Россия должна дать миру новую культуру. В основе взглядов Леонтьева, как и славянофилов, лежала мистическая основа, признание ведущей роли Православного христианства. Леонтьев рассматривает культуру как сложную систему идей (религиозных, государственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью нации. Причем делает вывод, что культура принадлежит народу и государству как продукт их деятельности, а как достояние она принадлежит всему миру. Под идеей развития Леонтьев понимает постепенное движение от бесцветности простоты к оригинальности и сложности. Леонтьев признает, что “закон развития” проявляется в жизни племен, государственных организмов и целых культурных миров.

В проявлении этого закона Леонтьев отмечает три периода: период первоначальной простоты, период серединный, или цветущей сложности, и период вторичной простоты, или смешения. Проявление этих периодов философ рассматривает в истории философский мысли.

К средневековому периоду, к эпохе цветущей сложности, Леонтьев относит творчество Рафаэля, Микеланджело, Софокла, Эсхила, Данте, Шекспира.

Упрощение, и следовательно, упадок он отмечает в материалистической философии, называя ее самой простой философской системой, ибо ничего не может быть проще и грубее, нежели вывода, что все – вещество, что нет ни Бога, ни духа, ни бессмертия души, потому что мы их не видим и не трогаем руками. Отсюда Леонтьев делает вывод, что материализм есть последняя система последней эпохи: после него возможна смерть, или возрождение.

Рассуждая о государстве, К. Н. Леонтьев различает формы государственного устройства в цветущие эпохи. Сначала это простота и однообразие, а затем начинается разделение сословий, разнообразие быта и укрепление власти. Происходит социальная поляризация, увеличивается на одном полюсе богатство, на другом бедность. В цветущие эпохи возрастает роль аристократии, а с упадком и уничтожением народной аристократии понижается народная культура. К. Н. Леонтьев приходит к выводу, что для поддержания культуры в обществе нужны народная аристократия и сословное воспитание. Именно народная аристократия в каждой стране является носительницей исторических преданий, хранительницей благородства и чести.

В цветущие эпохи преобладает более эстетическое, религиозно-аристократическое или героическое миросознание, а государственная жизнь сосредотачивается около одного лица, (великие диктаторы, императоры, короли). Леонтьев признает, что в обществе процесс развития и процесс разложения обязательно сопровожден странанием.

Рассуждая далее о государстве, Леонтьев отмечает, что внешняя политика государства не может быть бескорыстной. На высшую форму бескорыстия и самопожертвования государства идти не могут никогда.

Государство, говорит Леонтьев, есть, с одной стороны, как бы дерево, которое достигает своего полного роста, цвета и плодоношения, повинуясь некоему таинственному, не зависящему от нас повелению, но, с другой стороны, оно есть машина, сделанная людьми полусознательно, которая и обусловливает формирование личности. Человек может или ускорять, или замедлять процесс развития государства, и Леонтьев указывает на взаимоотношение в государстве консервативных и либерально-прогрессивных элементов. Критикуя Запад с его стремлением к удовлетворению, в первую очередь, материальных потребностей, Леонтьев пишет, что несчастье европейского общества происходит потому, что оно высокий идеал аскетизма заменило идеалом земного гуманизма и утилитаризма, а христианскую любовь к Богу – заботами о всеобщем материальном благе.

Леонтьев приходит к логическому выводу о причине гибели государств, усматривая эту причину в человеческой психологии. В этом Леонтьев разделяет точку зрения французского социолога Г. Лебона, писавшего в работе “Психология социализма”, что полуобразование в обществе создает в массах претензии, которые они не в состоянии удовлетворить, а это порождает недовольство, зависть и злобу. Леонтьев также отмечает, что социализм вначале переживает героический, благородный период, а затем, опошлившись, становится опасным. Будущее развитие России Леонтьев предполагает по двум направлениям: подчинение Европе или появление силы, позволяющей России устоять в своей отдельности. Таковы культурно-исторические воззрения Леонтьева.

Побывав на Афоне, а затем в Оптиной Пустыне, получив благословение у старца Амвросия Оптинского, Леонтьев пишет книгу “Откровенные рассказы странника своему духовному отцу”, которая, пережив десятки изданий, вызывает интерес у современного читателя, оставаясь настольной книгой прихожан Православных храмов на пороге третьего тысячелетия.

Согласно Леонтьеву, любовь, как и добро, не может быть отвлеченной, она всегда конкретна. Универсальной любовью он считает религиозную нравственную любовь. К религиозной любви, смирив гордыню и страсти, может прийти каждый человек.

Самый высший тип любви - это эстетическая любовь, любовь-восхищение. Только в ней сохранена гармония жизни: добра и зла, красоты и безобразности, благополучия и нищеты. Она, по словам Леонтьева, является средоточием примирения всех без исключения жизненных антитез.

К. Н. Леонтьев был страстно верующим русским мыслителем, “он ковал свою религиозную личность, - писал Булгаков, - нещадно ломая её во имя религиозной идеи”.1

Леонтьев рассматривает редко встречающуюся в русском православии черту – религиозный эгоизм, называя его “трансцендентным эгоизмом”, рассматривая христианство. как религию личного спасения души. У Леонтьева идея спасения была обращена к потусторонней жизни, миру горнему.

Иррациональность религиозной веры, у Леонтьева, по своей сущности онтологична. Онтологичность её обусловлена тем, что она понималась Леонтьевым как факт отношения к сверхъестественному миру, а не как его осознание. Бытийный, а не интеллектуальный характер иррациональности веры Леонтьева усиливается ещё и тем, что в ней почти отсутствовали связи с земной жизнью, где, по его мнению, господствовал эстетизм.2

Против духовных исканий Леонтьева выступил Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский. Полемике с ними Леонтьев посвящает несколько статей, значительной из которых является его работа “Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и гр. Лев Толстой”. Прецедентом спора была проблема христианства, в чем состоит его “сердцевина” – нравственность и добросердечие или некая мистика, при которой стремление к добру не особенно важно.3

Святость при наличии христианской веры, по мнению Леонтьева, лежит не в доброте, а только в страхе, страхе наказания и греха. “Но мы лично должны творить дело любви, если хотим себе прощения и блаженства в загробной жизни - вот и все”.4

Леонтьев принципиально расходится в своих воззрениях с Ф. М. Достоевским и высказывает свои возражения по поводу идеи “космополитической любви”. По мнению Леонтьева, Достоевский не различает особенностей нравственной и эстетической любви, любви-сострадании или любви-восхищения, оправдывая идею “космополитизма любви”.

Достоевский, по мнению Леонтьева, гениальный моралист, внушающий людям: не будьте злыми и жестокими! Как бы ни тяжелы были ваши чувства и как бы ни озлоблялась ваша душа – храните веру. Не спешите перестраивать на новых гражданских принципах общественную жизнь; займитесь устройством жизни собственного сердца вашего: старайтесь быть добрее, любите других, прощайте их и жалейте, верьте в Бога, храните праведность и молитесь. Как только каждый из вас станет лучше, честнее, добрее, благороднее и сердечнее, то и общая ваша гражданская жизнь станет несравненно счастливей, тяготы и привычные скорби социального бытия смягчатся под целительным влиянием личной теплоты чувств каждого.1

Леонтьев далеко неоднозначно относился к Достоевскому, признавал его совершенным мыслителем, не утратившим веру в человека. “Помните, – писал Леонтьев, - что всему будет конец: даже скалы гранитные выветриваются, подмываются; даже исполинские тела небесные гибнут... Если же человечество есть явление живое и органическое, то тем более ему должен настать когда-нибудь конец. А если будет конец, то какая нужда нам так заботиться о благе будущих, далеких, вовсе даже непонятных нам поколений? Как мы можем мечтать о благе правнуков, когда мы самое ближайшее к нам поколение - сынов и дочерей - вразумить и успокоить действиями разума не можем? Как можем мы надеяться на всеобщую нравственную и практическую правду, когда самая теоретическая истина, или разгадка земной жизни, до сих пор скрыта для нас за непроницаемою завесой; когда и великие умы и целые нации постоянно ошибаются, разочаровываются и идут совсем не к тем целям, которые они искали? Победители впадают почти всегда в те самые ошибки, которые сгубили побежденных ими... Ничего нет верного в реальном мире явлений. Пройдет время и именно такая философия станет основанием будущей науки, но до этого будет долгая полоса ужасающих разочарований... Верно понятый, не обманывающий себя основательными надеждами реализм должен рано или поздно отказаться от мечты о благоденствии земном и от искания идеала нравственной правды в недрах самого человечества... Любовь, прощение обид, правда, великодушие были и остаются навсегда только коррективами жизни, паллиативными средствами, елеем на неизбежные и даже полезные нам язвы. Никогда любовь и правда не будут воздухом, которыми бы люди дышали, почти не замечая его...”1

Леонтьев считает, что Достоевский и Толстой создали две очень близкие между собой разновидности “розового христианства”, в которых из всего богатства евангельского учения было или выбрано односторонне и предвзято только то, что связано с идеей христианской любви; они, по его мнению, забыли о евангельском исповедании страха, об отречении от земного, о покорности, нищете и аскезе.

Идеальной формой земной жизни, по мнению Бердяева, для Леонтьева был монастырь, институт старчества, принципы “черного христианства.”

С культурно-философской и общественно-исторической точки зрения учение Леонтьева рассматривал священник Константин Агеев в своем исследовании жизни и творчества выдающегося русского мыслителя.

Агеев писал о Леонтьеве: “Его психология - это психология проповедника, непоколебимая уверенность в правоте своих взглядов... Таким мы видели до сих пор Леонтьева - творца гипотезы “триединого процесса развития”, обличителя эгалитарного прогресса, защитника самобытной (если не этнографически, то по наследству от греков) культуры русского народа, проповедника “простого, старого афонского православия”.1

С. Л. Франк, замечательный русский философ, в своем исследовании “Миросозерцание Константина Леонтьева” проводит мысль, что К. Н. Леонтьев в качестве “философа”, “законодателя и судьи ценностей” превосходит в среде русских писателей Вл. Соловьева, Л. Н. Толстого и уступает только Ф. М. Достоевскому.

Л. А. Тихомиров в очерке “Тени прошлого. К. Н. Леонтьев” отмечает в характере великого философа прирожденную властность, стародворянскую тонкость вкуса, физиологическое отвращение к любому проявлению “хамства”, что означает развитое чувство собственного достоинства, мужества и великодушия. Идейная диалектика Леонтьева завершается признанием “примата религиозно-мистического понимания человека в истории”.

Леонтьев пишет о цикличности исторического развития, его мысли были услышаны и по своему продолжены Л. Н. Гумилевым. К. Н. Леонтьев усматривая причины неравенства людей в нарушении антропологической истины, был глубоко убежден в изначальном неравенстве людей. Непризнание этого явления он рассматривал главной причиной деградации государств, обществ и самой человеческой жизни. Лихорадка равенства всегда возмущала Леонтьева, он считал революцию самоубийственным явлением. Защищая монархию, Леонтьев испытывал любовь к национальной самобытности проявляющейся в культуре, психологии, характере, обычаях, одежде, вкусах, привычках, настроениях людей.

Свою метафизическую (догматическую) интуицию общественного бытия Леонтьев передает через трехосновность человека и человеческого общества. “Во всех областях человеческой деятельности и творчества существуют три основы жизни. В соответствии с ними наличествуют три группы, или три формы, жизни и деятельности людей, обеспечивающие наибольшую полноту проявления заложенных в человеке сил и способностей.

Три основы бытия, являясь параллельными путями к Богу, имеют внутри себя естественную соподчиненность, образуя единое структурное целое или горизонтальную иерархию Церкви и человеческого общества в целом. Между тремя основами бытия не существует врожденного антагонизма, напротив, лишь находясь в трехосновном единстве, человек может осуществить всю полноту общения с духовным и идеальным во всех областях жизни и творчества. Трехосновность человека и человеческого общества – залог неисчерпаемого и цветущего разнообразия человеческой жизни и творчества. Искусственный отказ от горизонтальной иерархии примитивизирует жизнь и вносит в нее элемент неизбежной вражды и ненависти к другим, не таким, как мы”. Основной мыслью Леонтьева в этом философском рассуждении о горизонтальной иерархии человеческого бытия является убеждение о врожденном неравенстве людей и непринятии уравнительной идеи как противоестественной природной концепции человеческого бытия.

Великим мыслителем России назвал Л. Н. Толстой Леонтьева. Будучи и великим патриотом Отечества, Леонтьев видел опору в противостоянии миру зла и насилия в Православной церкви и русской культуре.