Ответом на поставленный вопрос будет: подобное возможно с помощью диалога, но диалога особого рода. Человеческую жизнь можно сравнить с диалогом в том отношении, что с возрастом и жизненным опытом наши взгляды на людей и вещи постепенно изменяются, как мнение разговаривающих между собой людей в течение плодотворной и богатой идеями беседы. В этом преобразовании наших взглядов на жизнь и состоит опыт деятельности развивающегося сознания. Поэтому Гегель, сравнивая ход развития сознания с ходом философской беседы (философского диалога), называет это развитие словом «диалектика» (гр. dialektike — искусство вести беседу, спор).

С внешней стороны этот вариант феноменологии духа как диалектики особой новизной не блещет. Историки философии хорошо знают античных родоначальников философской диалектики. Прежде всего ими были Сократ (ок. 470— 399 гг. до н. э.) и его ученик Платон, но все же начало было положено уже знакомыми нам софистами, которые, между прочим, своими философско-этическими и политическими демаршами раздражали защитников традиционности, все громче и все раздраженнее брюзжавших по поводу софистов.

Оценивая эти консервативные настроения в среде образованной греческой публики, Алексей Федорович Лосев писал, что самодовольный, но устаревший быт всегда таков: если он не в состоянии обосновать свою истину, а кто-то начинает критически анализировать ее, поднимается невообразимый крик; озлобленная слепота готова наброситься на любого критика и задушить его. Однако история безжалостна: когда истина держится отсутствием ее критики, а мораль и быт — только привычкой, то наступает конец и этой истине, и этому быту. Тут всегда ищите софистов, которые, разрушая старое, создают или пытаются создать нечто новое. Их анархизм и нигилизм являются в определенном смысле положительной силой, потому что это — первая ступень самосознания.

«Не будем прельщаться дурачеством и шарлатанством. Но шарлатанство есть явление сознания, — заключает Лосев, — а софистика — очень умное и утонченное шарлатанство. Тут впервые греческий дух натолкнулся на самого себя, обратив взор на свою глубину, и впервые что-то ощутил в себе самом».

Софисты — люди энциклопедической культуры. Они и философы, и ораторы, и драматурги, и дипломаты, и воспитатели молодежи, и веселые анархисты, эпатирующие архисерьезных моралистов.

Софисты не уходят от жизни в пассивное созерцание «высоких материй», а лезут в самую ее гущу.

И вдруг их жизнерадостное мироощущение испытывает болезненный укол!

И от кого?

От гуляки и балагура Сократа.

А ведь такой злой на язык комедиограф, как Аристофан (ок. 445 — ок. 385 гг. до н. э.), ставит их на одну доску и оплевывает с одинаковым удовольствием.

Пропасть между софистами и Сократом неумолимо увеличивалась. Спор ради спора не устраивал Сократа. Он был диалектиком, мастером диалога, раскрывающим суть предмета обсуждения посредством вопросов и ответов. К Сократу шли те, кто стремился докопаться до истины, тогда как к софистам шли не столько ради познания истины, сколько ради приобретения навыков словесной борьбы и утилитарно полезных знаний. Поэтому слава Сократа неуклонно затмевала популярность софистов. Этого и много другого не захотел увидеть острый ум Аристофана.

И тем не менее... Хотя Сократ, этот ироничный говорун, выступал против «ложной мудрости» софистов, но в сущности по своему образованию и диалектическому методу не очень-то отличался от них. Ведь заявлял же, лукаво усмехаясь, что «знает только то, что ничего не знает». Слово — не воробей...

Сократ не был падок на деньги. Жил в крайней бедности и отказывался от платы за свои «беседы». Однако являлся противником демократии и ратовал, судя по всему, за аристократическое правление, то есть за правление немногих, но много знающих о своем деле. Не случайно его слушателями была по преимуществу аристократическая молодежь из самых богатых семей. И это особенно раздражало Аристофана.

Образ Сократа в аристофановских «Облака*» — нечто в высшей степени карикатурное: Сократ — бесстыдный лжец и низкопробный фантазер*:

В возрасте двадцати лет произошла встреча Платона с Сократом. Это знакомство настолько потрясло Платона, что он, забросив прежние свои увлечения, всецело отдался усвоению философской диалектики Сократа.

На окраине Афин Платон, уже будучи в зрелом возрасте, купил дом с садом, где поселился и основал философскую школу. Эту живописную местность афиняне называли Академией.

Любимым учеником Платона был Аристотель, двадцать лет проживший в Академии. С разрешения своего учителя он вел самостоятельные занятия.

К жизни и творчеству Платона приложимы слова Пифагора: «Он делал великое, не обещая великого».

Новый способ рассуждений (философской беседы), избранный Сократом и развитый Платоном, побуждает их отказаться в области философии от поиска точных и окончательных ответов (определений) на поставленные вопросы, но зато побуждает выбирать ответы, предполагающие выбор.

Платоновская форма диалогического философствования провоцирует античного мыслителя на широкое использование бытовой лексики, сравнений и метафор, различных форм иносказаний, что, быть может, упрощает интуитивное понимание его доктрины, но усложняет ее рациональную реконструкцию.

Особенности диалогического (диалектического) языка Платона, «драматизация» языковыми средствами концептуальной сути рассматриваемых вопросов, были отмечены еще в античности. Например, известный античный ритор Дионисий Галикарнасский (ок. 55 — ок. 8 гг. до н. э.), отзываясь о стиле платоновских произведений, писал, что особенно бурно Платон разошелся в области фигуральных выражений, подчас совершенно неуместных. Аналогичные упреки в адрес языка Платона мы находим у Дионисия Лонгина (Псевдо-Лонгин, I в. н. э.), отмечавшего, что Платон нередко и как бы от излишней страсти к словам предается влечению неумеренных и грубых метафор. Между прочим, подобные упреки еще в большей мере можно адресовать языку гегелевских сочинений.

В определенном смысле критики правы, упрекая Платона за излишнюю образность и метафоричность языка его философских произведений. Правда, они не принимают в расчет процесс формирования нового типа философского мировоззрения, нового типа сознания, которое все чаще обращается к рассмотрению самого себя, стремится осознать себя, понять и выразить это.

Платон был пионером, решившимся на смелый шаг в провозглашении новых воззрений на духовный мир человека. Поэтому при оценке его творческого наследия необходимо в первую очередь учитывать ту культурно-историческую атмосферу античного общества, которая оказала сильное влияние на выбор жанра (знаменитые платоновские диалоги) и манеру изложения философских идей. В данном случае в качестве ближайшего образца можно указать на античный театр, роль которого в жизни древнегреческого общества была чрезвычайно велика. На этот факт уже давно обратили внимание исследователи произведений Платона. Некоторые ученые сравнивают платоновское искусство композиции с драматическим искусством и выделяют три или пять «актов» в ряде его диалогов.

Следует отметить, что ко времени Платона происходят существенные изменения в структуре трагедии: основной движущей силой становится игра актеров, основной стихией — драматизм. Многие из культовых и ритуальных элементов сводятся к минимуму, уступая место картинкам из светской жизни и новой бытовой действительности. В центре трагедии оказываются «прения», что привносит в театр атмосферу народных собраний, судов. Театр как бы возвышает «низкое», «бытовое», тем самым санкционируя возможность подражания новым канонам со стороны литераторов античности, включая Платона. Инновации касаются не только тематики и жанровых особенностей, но и самой лексики, поскольку существенно меняется словарь трагедии. Эсхиловские торжественно-культовые речения уступают место более живому языку еври-пидовских трагедий, которые вбирают в себя речь судебных процессов и философских учений. Конечно, от этого язык новой трагедии не стал узко «бытовым», «разговорным», но его словарный состав существенно изменился. Аристократическую фразеологию сменяет словарь нового общественно-политического быта.

Не менее важную роль в развитии античного диалогического жанра сыграла хороводная трагедия, где основным комическим средством на определенном этапе стали различного вида сравнения, уподобления, метафоры как отражения более широкого фольклорного контекста с его насыщенностью баснями, притчами. Характерно, что игра в мудреное «уподобление» была бытовым развлечением древнегреческого общества.

Таким образом, Платон, весьма чутко реагировавший на изменения в структуре социально-политических и моральных ценностей, а также в умонастроениях своих сограждан, решился высказаться по злободневным философским проблемам (особенно этико-политического характера) примерно тем же языком, каким говорили в театре как официальном и общедоступном учреждении. При этом его метафоры отнюдь не вуалировали основной смысл нового учения.

После Платона, особенно в русле неоплатонистской традиции, философия стала ассоциироваться с диалектикой как универсальной теорией познания разнообразных истин (метафизических, этических, политических и т. д.). В известном смысле эта традиция сохраняется и до сей поры. Одним из ее продолжателей был Гегель.

Конечно, Гегель не подражал драматургическому языку, создавая свои философские сочинения, хотя без подражания Платону не обошлось. Между прочим, в немецкой философии Гегель первым попытался серьезно поставить проблему отношения философии к естественному (национально-литературному) языку, поскольку для него природа и роль языка в познании и миропонимании существенно касаются задач, стоящих перед философией.

Гегель справедливо указывал на то, что для восприятия глубинной сущности философских идей и понятий недостаточно знания одного языка. Только благодаря изучению других языков культурно развитых народов мы учимся схватывать и выделять универсальные значения. Как здесь не вспомнить слова Вольтера о том, что знание многих языков равнозначно обладанию многими ключами к одному замку, или слова Гёте о том, что не знающий чужих языков не имеет понятия и о своем собственном.

Изучение иностранных языков, согласно Гегелю, позволяет нам схватывать абстракции и универсалии (общие понятия) более легко, чем при владении только одним языком. Гегелевское новаторство проявлялось в данном случае в том, что к выявлению философских универсалий следует идти не со стороны «философских» языков (греческий, латынь), а посредством сравнений через усвоение различных живых национальных языков. Ранее же принято было считать, что изложение философии на национальном языке может осуществляться как бы по нисходящей. Например, переводя с латыни на немецкий язык, можно сделать философию популярной и доступной широким массам, хотя это распыляет и обедняет ее содержание. Это — пример близорукого взгляда на язык философии. Гегель считал, что изложение философии на национальном языке обедняет философию только в том случае, если у человека отсутствует знание других языков. Если же кто-то знает несколько языков, включая древние, то национальный язык становится «прозрачным» для понимания сущности сложных идей и понятий.

Говоря о характерных особенностях гегелевской диалектики, принципиально отличающих его философию от философской диалектики Платона, необходимо прежде всего подчеркнуть, что диалектика немецкого философа тесно связана с идей развития, которая была еще недоступна античному мировоззрению.