Господин, подавляя в зародыше самосознание раба, стремится привить ему мысль о собственном ничтожестве. Униженный и подавленный раб вынужден искать свое потерянное «Я», свое самосознание не в себе, а в господине.

Повиновение и служба раба — это его работа. Раб обрабатывает вещи для потребления их господином. Обрабатывая вещи, он придает им новый вид и новые функции, но при этом изменяется и сам. В таком случае работа выполняет образовательную роль, так как наполняет новым содержанием сознания раба, а новое содержание требует новых форм сознания. Так постепенно и незаметно происходит развитие рабского сознания.

Взаимодействие господина и раба в исторической перспективе приводит к изменению ролей. Господин, наслаждаясь вещами, созданными рабским трудом, становится все больше зависимым от раба. Раб же, обрабатывая вещи, приобретает господство над ними. В результате господин становится зависимым от раба, а раб в каком-то смысле становится независимым от господина.

Разумеется, все это может иметь место с точки зрения глобальных исторических перспектив, к тому же литературно-философски расцвеченных гегелевским пером, а не с позиций конкретно-исторического анализа рабовладельческого общества. Это надо иметь в виду, чтобы не заниматься антиисторическим фантазированием и мифотворчеством на исторические темы.

Если очистить предлагаемую нам схему философских рассуждений о взаимодействии господина и раба, то обнаружится, что речь идет всего лишь об одном из возможных типов субъект-субъектных взаимодействий, то есть о типе взаимодействия между субъектами, вовлеченными в определенные формы разделения труда. Но в таком виде эта философская схема применима не только к рабовладельческому обществу, а и к современному обществу, включая бывшие республики Советского Союза. Скажем, «новая буржуазия» в этих республиках, объективно претендующая на роль господ, и бывшие «свободные труженики», рабски зависимые не столько от своего подневольного труда, который часто и подолгу не оплачивается, скольюэ от нечеловеческих условий существования, находятся примерно в одинаковом состоянии потребителей не ими созданных продуктов. Как ни парадоксально, но, следуя гегелевской логике, их в равной мере можно зачислить в разряд «господ». Правда, западных или азиатско-восточных товаропроизводителей, чьи продукты труда заполняют большинство прилавков магазинов и рынков, точнее, базаров, в разряд рабов не запишешь. Однако дело не в словах («господин», «раб»), а в фактическом состоянии дел. Потребитель, каким бы он не был, всегда находится в жесткой зависимости от производителя товаров и услуг. Эту зависимость можно условно назвать «рабской», а сознание зависимых — «рабским сознанием».

Сразу же оговорюсь, что подобные «этикетки» годятся для политических ораторов и газетной публицистики, но не для строгого научного анализа. Философские же сентенции с использованием такого рода диалектики приемлемы в очень ограниченной области (скажем, для популярного изложения сложных идей). Если же им придавать полновесный научный смысл, что в принципе невозможно и недопустимо, то может получиться очень опасное политическое мифотворчество, ярким примером которого являются осуществляемые на деле политические утопии крайне левого или крайне правого толка. Этим-то и подкупала гегелевская философия романтиков революционного преобразования общества.

Свобода от целей. Итак, полная зависимость от тягот жизни делает сознание рабским. А что получается при полной независимости?

Согласно Гегелю, полная независимость от нечеловеческих условий существования делает сознание сознанием стоиков. Рабское сознание есть цепь, сковывающая личность. Стоическое сознание свободно от цепей даже в том случае, если они надеты на человека, брошенного в тюремные застенки. Однако эта свобода во многом иллюзорна, ибо отвратившаяся от мирских забот и треволнений личность оказывается бессильной перед угрюмой действительностью. Не изменяя эту действительность, человек не изменяется и сам; он впадает в некое подобие сна, в бреду вещая о мудрости и добродетели. С течением времени эти бредовые сентенции начинают утомлять и становятся откровенно скучными. Так сознание оказывается на пороге скептицизма.

У читателя, не знакомого с историей античной философии, может сложиться превратное впечатление о философии стоиков как о «бредовой» философии. Конечно же, это совершенно не так. Гегель очень вольно пользуется известной философской терминологией, вкладывая в нее свой собственный смысл, не имеющий ничего общего с реальным состоянием дел. Это не значит, что выдающийся немецкий философ не знал истории философии или пытался сознательно навязать своему читателю ошибочные взгляды на историю. Дело в другом: во времена Гегеля в исторической науке ведущие позиции занимала спекулятивная философия истории, которая как бы санкционировала «свободное» обращение с историческим материалом, а Гегель был не просто сыном своего времени, но и крупнейшим философом-идеалистом, который рассматривал историческое развитие человеческого общества сквозь призму целенаправленной деятельности Абсолютного Духа.