Из истории философского термина «представление»
Понятие «представление» служит своего рода камнем преткновения для логики, гносеологии и психологии Нового времени. С осмыслением этого коварного понятия связана ожесточенная дискуссия между представителями различных философских школ и направлений. Свою остроту эта дискуссия сохраняет и по сей день.
Рассматриваемое нами понятие «представление» (нем. Vorstellung) впервые было введено в немецкий философский язык XVIII столетия Христианом Вольфом, позаимствовавшим выражение «Vorstellung» из обыденной речи. Эта вольфовская традиция проходит красной нитью через всю классическую немецкую философию, через психологию XIX века и завязывается узелком в философско-лингвистических сочинениях ряда современных авторов, пытающихся построить формальные модели естественного языка.
В русле немецкой философской культуры Вольф является родоначальником так называемой теории душевных способностей, под влиянием которой психология, логика и философия в Германии находилась вплоть до начала XX века, а ныне ее отзвуки слышны в реанимируемом некоторыми лингвистами учении о «врожденных идеях». Сущность этой теории заключалась в поверхностной классификации душевных процессов. Память, фантазия, чувственность, рассудок принимались за основные способности души. К числу этих способностей Вольф относил и представление, наполняющее наглядным содержанием так называемые априорные формы мышления.
Один из основоположников физиологической психологии известный немецкий ученый Вильгельм Вундт (1832—1920) трактовал представления как психические образы внешних предметов. По его словам, представлением мы называем всякое состояние или процесс в душе, который относится нами к чему-либо, лежащему вне нас. Представление как образ внешнего предмета можно разложить на составные элементы, не подлежащие дальнейшему разложению. Эти элементы представлений Вундт называл ощущениями.
Вплоть до начала XX века в философии отношения между субъектом и объектом познания, между ощущениями и представлениями рассматривались преимущественно как отношения репрезентации (фр. representation — представительство), то есть как отношения замещения. Эти же взгляды распространялись и на различные знаковые системы, включая естественный язык. Субъект-объектные познавательные отношения при таком подходе приобретали искаженный вид: познающий субъект превращался в пассивного регистратора, который совершенно непонятным образом преобразует поступающую извне информацию в представления и понятия, замещающие то, что было вначале зафиксировано органами чувств, а затем облачающиеся в слова, чья форма безразлична мыслительному содержанию.
Прототипом эмпиристско-психологического понятия «представление» служит идея рефлекторной (нервной) дуги как совокупности нервных образований, участвующих в передаче сообщений от органов чувств к мозгу. Эта идея была сформулирована в XVII столетии Р. Декартом. И в XXI веке последователи Декарта продолжают понимать ощущение как нечто пассивное, являющееся аппаратом для регистрации внешних воздействий на организм. Рефлекс по схеме дуги импонировал многим ученым тем, что легко увязывался с механистической интерпретацией причинности.
Наиболее уязвимым пунктом в учениях рефлексологов-механицистов, а также философов и психологов, ратующих за эмпирическую модель функционирования представляющего (репрезентативного) мышления, является вопрос о природе ощущений. В их интерпретации ощущение превращается в «черный ящик», внутри которого осуществляется какая-то работа, но какая и как — неизвестно. Деятельность же всех последующих узлов рефлекторной дуги чем-то напоминает сказочных демонов, которые при соответствующей активизации дуги начинают манипулировать с «клапанами», открывая их с тем, чтобы пропустить «сообщение», идущее со стороны «черного ящика» (ощущения). Обычно предполагается наличие нескольких «демонов» (уровней психики) с однотипными функциями (функциями представления, замещения, репрезентации).
Определенный свет на рассматриваемый нами вопрос проливает критика традиционной теории замещения, осуществленная Людвигом Витгенштейном.
Как отмечал Витгенштейн, с давних пор считается чем-то само собой разумеющимся, что слово имеет значение только в том случае, если оно является именем чего-то внелингвистического. Предполагается, что слово — это своего рода указательный знак, изобретенный первобытным «мыслителем» для более эффективной обработки накопленной им информации. Следовательно, спрашивать о значении слова — значит спрашивать, что данное слово замещает. Если характеризовать усвоение языка с точки зрения, основывающейся на так называемых остенсивных (англ. ostensive — явный, наглядный, прямой) определениях, характеризующихся молчаливым указующим жестом на предметы, с которыми кто-то хочет ознакомиться, то прежде всего можно указать на существительные типа «стол», «стул», а также на имена людей. На втором месте стоят имена чувственно наблюдаемых действий и свойств. Оставшиеся виды «абстрактных» слов как бы предоставляются самим себе.
Полагаясь на здравый смысл и житейский опыт, мы относительно легко определяем значение таких слов, как «яблоко», «красный», но уже гораздо труднее это сделать применительно к словам более абстрактного содержания (например: «пять», «функция», «красочность», «бесконечность» и т. д.). Мы в состоянии указать на яблоки, на красный цвет, хотя это тоже требует определенных оговорок, но не в силах аналогичным образом указать пальцем на бесконечность или на число пять (не путайте с математическим символом) как на нечто рядопо-ложенное пяти красным яблокам.
Согласно Витгенштейну, некоторые философы ошибались, полагая, что значение каждого слова зависит от замещаемой им чувственной или образной предметности.
В ряде случаев мы вполне можем представить себе такую языковую ситуацию, где имеются все основания для утверждения, что значением слова является вещь, на которую данное слово указывает. Но как быть в тех случаях, когда требуется отдать приказ, выразить сочувствие, гнев, задать вопрос и т. д.? Здесь подобные наивные концепции из области спекулятивной философии языка демонстрируют полную беспомощность. Вот почему Витгенштейн не без оснований настаивает на том, что язык можно считать более или менее усвоенным, когда некто в состоянии использовать слово согласно определенным целям (например: задавать вопросы, отдавать приказы, клясться и т. п.), а не как вербальную (лат. уегЬаИБ — устный, словесный) этикетку. В связи с этим Витгенштейн приводит остроумный пример следующего содержания.
Когда умирает мистер X, говорят, что умирает носитель имени, а не значение имени. Будет верхом бессмысленности сказать, что если имя по каким-то причинам перестает иметь значение, это должно означать, что мистер X умер. Вот почему мы обычно не спрашиваем: «Что означает имя Джон?», а говорим: «Кто является Джоном?»
Витгенштейновская критика теории замещения направлена не только против «картинной» теории языка, но и против широко бытовавших в филологам, философии и психологии представлений, относящихся к первым десятилетиям XX века (образная теория значения).
Традиционные филология и философия языка, не будучи обеспеченными научными концепциями генезиса языка и его структуры, заполняли теоретические пробелы информацией экстралингвистического характера. Чаще всего эта информация заимствовалась из сферы психологии, к тому же, психологии фило-софско-спекулятивной ориентации. Поэтому закономерно, что, решая вопросы лингвистики и логики, филологи и философы обращались за помощью к таким понятиям, которые уже получили апробацию в философии, эстетике, психологии в качестве понятий, выражающих особенности чувственного познания. К их числу относились «образ», «воображение», «продуктивное воображение», «представление» и т. п. Наиболее привлекательными для построения филологических и логико-философских теорий казались понятия «образ» и «представление».
Интуитивный смысл понятий «образ» и «представление» основывался на противопоставлении выражений, обладающих конкретно-чувственными значениями, выражениям абстрактным, не пробуждающим в нашем сознании чувственно-наглядных представлений. Однако дальше «гениальной» интуиции и декларативных сентенций дело не шло.
Основная неразрешимая трудность образной теории значения состоит в отсутствии какого-либо инструмента, позволяющего нам фиксировать наличие идей, их сходство и различие, ибо они должны быть внутренне различимыми единицами сознания. Отсутствие подобного средства отождествления идей в головах различных людей приводит к ситуациям, когда слова совершенно различного содержания сопровождаются неотличимыми умственными представлениями, и, наоборот, когда употребление слова с одним и тем же значением сопровождается различными умственными образами. Наличие такого рода ситуаций достаточно ясно свидетельствует о том, что слова связаны с идеями отнюдь не тем способом, на котором настаивали филологи и философы недалекого прошлого.
Анализ понятия «представление» и связанных с ним теоретико-познавательных и логических учений показывает, что мы имеем поучительный пример попыток упростить сложные вопросы науки о языке, гносеологии и логики, заменив их квазипсихологическими «хитростями разума». Аналогичная картина наблюдается и с таким фундаментальным для традиционной формальной логики понятием, как «суждение», укоренившемся в логике со времен античности.