Защитники теории искусства как теории особого познания изрядно принижают возможности художественного осмысления мира. Дело доходит до смешного, когда произведение искусства объявляется тем художественнее, чем нагляднее и отчетливее вызывается им чувственный образ в голове человека. Выходит так, что всякое наглядное представление вместе с тем является уже и художественным. По этому поводу Выготский иронизировал: когда Гоголь утверждает, что «редкая птица долетит до середины Днепра», того Днепра, который любая птаха без труда перелетит, то он не только не приводит нас к наглядному представлению реки, но скорее все дальше уводит от нее в согласии с целями и задачами своей фантастической «Страшной мести». Тогда Днепр действительно предстает какой-то необыкновенной, сказочной рекой.

Не оправдали себя и попытки психоаналитического истолкования искусства. Как известно, психоаналитическое учение, разработанное Зигмунд Фрейдом, ставит в центр внимания бессознательные психические процессы.

Фрейдовский психоанализ пытается взглянуть на искусство, отталкиваясь от опыта изучения сновидений и неврозов. В среде психологов этого направления широкое распространение получили высказывания о том, что искусство занимает среднее положение между сновидением и неврозом, то есть в его основе лежит конфликт, который, по мнению психоаналитиков, уже перезрел для сновидения, но еще не сделался патогенным.

В контексте психоаналитической теории искусства художник сопоставляется с невротиком. При этом довольно категорично утверждается, что, например, поэт в своем творчестве высвобождает бессознательные влечения. В подтверждение сказанному приводятся слова одного из героев Шекспира: «Поэт выплакивает собственные грехи в других людях».

При таком явно претенциозном взгляде на искусство оказывается, что художественное творчество сродни терапевтическому лечению как для самого создателя, так и для тех, кто воспринимает плоды его труда. В данном случае искусство выступает средством для улаживания конфликта с бессознательным. Напрашивается вывод, что искусство не имеет иных положительных задач, кроме лечебных. Игнорирование сознательных моментов в переживании искусства стирает грань между искусством как осмысленной деятельностью и болезненными симптомами у невротиков.

Несмотря на допущенные просчеты, психология искусства внесла и вносит много полезного как в философию искусства, так и в социологию искусства. Например, это касается анализа взаимосвязи интеллекта и аффекта в создании и восприятии художественных ценностей.

Термин «аффект» происходит от латинского слова «аГГесШв», означающего душевное волнение, страсть. В психологии под аффектом понимается сильное и относительно кратковременное эмоциональное состояние. В основе аффекта лежит переживаемое человеком состояние довольно острого внутреннего конфликта.

Всякое художественное произведение заключает в себе аффективное противоречие, вызывает взаимно противоположные, конфликтные чувства. Этот результат воздействия художественного произведения на воспринимающего его человека известен в античной философии под названием «катарсис». Буквальное значение этого слова — очищение. Идея очищающей силы искусства занимает видное место в сочинениях древнегреческих философов.

Исследуя феномен катарсиса, психологи приходят к выводу, что термин «катарсис» выражает факт своеобразной разрядки мучительных и довольно неприятных аффектов, благодаря чему эти аффекты превращаются в свою противоположность. В самосгорании аффектов заключается катарсис эстетической реакции. Законом же эстетической реакции является развивающийся в двух противоположных направлениях аффективный процесс, который в завершающей точке находит свою позитивную разрядку, уничтожающую состояние конфликта.

В древнегреческой философии Платон связывал душевное «очищение» с катарсисом. По его мнению, все недостатки и пороки — от физического несовершенства до нравственных изъянов — могут быть преобразованы на благо человека с помощью «очищающей силы» искусства.

Оригинальное истолкование катарсис получил в произведениях Аристотеля, который рассматривал его как основу наслаждений, поскольку истинное очищение происходит посредством создания сильных аффектов.

Историки философии указывают на то, что термин «катарсис» употреблялся в античной литературе в нескольких смыслах — религиозном, этическом, эстетическом и психологическом. Это не случайно, ибо катарсис, о котором говорят античные философы, относится ко всему человеку в целом.

Начиная с эпохи Возрождения забытое в Средние века учение о катарсисе вновь привлекает к себе внимание философов искусства. Но в новых социально-культурных условиях уже не сохраняется единство в понимании человеческой личности. Поэтому в трактовках катарсиса чаще превалирует точка зрения морализаторства и психологизма. Такая односторонность разрушала античную доктрину катарсиса, выхолащивая ее изначальный смысл. Чтобы уловить этот смысл, необходимо рассмотреть еще одну категорию античной философии, каковой является «калокагатия».

Выражение «калокагатия», состоящее из двух слов — «калос» (красота) и «агатос» (добрый), указывает на единство эстетического и этического, что является характерной чертой целостного античного мировоззрения.

У Платона калокагатия — это соразмерность души и тела. Человек, будучи калокагатийным, не только обладает способностью воспринимать прекрасное, но и в состоянии видеть недостатки (плохое, дурное, несовершенство) в делах и поступках людей. Калокагатийный человек не может быть односторонним. Если он занимается теоретическими науками, то не должен забывать о своей телесности, должен совершенствоваться и физически. Для такого человека катарсис означает универсальное очищение, укрепляющее его душу и тело. Об этом весьма определенно высказывался Аристотель, согласно которому калокагатия не может быть одной или несколькими не связанными между собой добродетелями. Калокагатия — это добродетель целого, целостной личности, проявляющаяся в единстве всех остальных добродетелей — нравственных и эстетических.

«При всей своей исторической ограниченности, — отмечали А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков в своей книге «История эстетических категорий», — понятие «калокагатия» дает нам реальный прообраз такой личности, у которой нравственная и физическая красота находятся в нерасторжимом единстве, а внутренний мир и внешний облик составляют ясную и уравновешенную гармонию».

Идеал калокагатийной личности реализовать не просто. На это указывал еще Аристотель, по мнению которого, добро и красота далеко не всегда гармонично сочетаются в одном человеке. Решение этой задачи выходит далеко за рамки философии, поскольку требуется социологическая оценка условий жизнедеятельности отдельною человека и общества в целом. Философы могут только поставить такого рода задачу, не указывая пути и способы ее решения.

Поэтому эстетика как философская дисциплина должна иметь прочные контакты с социологией и психологией. Вне кооперации с этими науками она будет выглядеть абстрактным и малосодержательным разглагольствованием в духе того «эстетизма», который возмущал повара-оккультиста Юрайду.

Социологию искусства можно рассматривать как важный компонент социологии культуры, которая призвана заниматься изучением соответствующих социальных институтов, регулирующих ценностные отношения в обществе. Эти институты должны способствовать социализации человека (скажем, система воспитания и образования) и помогать ему ориентироваться в окружающем мире. Наряду с этим социология культуры могла бы изучать поведение и деятельность людей, создающих мир ценностной предметности и сами ценности. Однако здесь есть слишком много «но», чтобы их не учитывать ради восторженного преклонения перед ласкающим ухо словом «культура».