«Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек», — этими звонкими словами начинается интереснейшая повесть Юрия Карловича Олеши (1899— 1960) «Зависть», сюжет которой, как заметил известный российский писатель и литературовед Виктор Борисович Шкловский (1893—1984), создается ощущениями резкой перемены моральных законов. Человек нерешительно отказывается от жизненных благ для того, чтобы думать по-своему, но только по-старому своему, и в результате у него возникает зависть к новому, непривычному. Такова краткая характеристика Шкловским феномена зависти, тонкой, но прочной паутиной опутывающей трагически застывшие фигуры уходящих поколений.

Одна за другой стремительно, как ласточки, летят строчки из-под пера прославленного во всех советских, несоветских и постсоветских мирах автора «Трех толстяков» и «Зависти». Строчки выстраиваются в штурмовые колонны, смело идущие в последний и решительный бой с моральными «предрассудками» отцов, которые почему-то боятся своих детей и стыдливо заискивают перед ними. Говоря словами Юрия Николаевича Тынянова (1894—1943), талантливого российского писателя и теоретика литературы, у этих отцов были по ночам угрызения и тяжелые всхлипы. Они называли это «совестью» и «воспоминанием».

Кто он — поющий по утрам в клозете.

В нем шесть пудов веса. Это образцовая мужская особь, регулярно занимающаяся гимнастикой.

Рассказчик, свидетельствующий указанные факты, любит развлекаться наблюдениями и философическим резонерством. Его зовут Николай Кавалеров. По собственному признанию, он шут при самце-производителе по имени Андрей Бабичев.

Бабичев заведует всем, что касается жранья. Он по-своему жаден и ревнив. Ему хотелось бы самому все жарить и парить. Ему хотелось бы рожать пищу. Он родил «Четвертак», величайшую столовую в мире, где обед из двух блюд стоит четвертак. Он объявил войну всем мелким и провонявшимся кухням.

Кавалеров живет у Бабичева уже две недели. Две недели тому назад Бабичев подобрал Кавалерова, пьяного, ночью у порога пивной. Какие-то причины заставили знаменитую личность снизойти к неизвестному молодому человеку, поселить его под своим кровом и предложить работу корректора.

— Зачем вы подобрали меня и привезли к себе? — спросил как-то скучающий Кавалеров, развалившись на диване.

— Жалкий у вас был вид. Вы рыдали. Страшно стало вас жаль, — ответил Бабичев, не отрываясь от своих бумаг государственной важности.

— А диван?

— Что диван?

— Это лежбище, насколько мне известно, принадлежит вашему приемному сыну Володе Макарову. Что будет, когда он вернется?

— Тогда вам придется диван освободить, — просто и весело ответил Бабичев. «Мне надо встать и побить ему морду, — думает Кавалеров. — Он видите ли,

сжалился и временно приютил сбившегося с пути молодого человека».

Неожиданно под балконом раздается крик. Кто-то зовет Бабичева. Когда тот появляется на балконе, ему снизу сообщают, что изобретена машина, которая называется «Офелия». Бабичев молча возвращается в комнату и садится за стол.

— Берегись, Андрей! — слышен крик. — Не заносись! Я погублю тебя!

— Кто это? — любопытствует Кавалеров.

— Братец мой Иван. Лентяй и вредный человек. Его надо расстрелять!

— Моя молодость совпала с молодостью века, — говорит Кавалеров. — В Европе одаренному человеку большой простор для достижения славы. Там любят чужую славу. У нас же нет пути для индивидуального достижения успеха.

Бабичев работает и ничего не слышит. Кавалеров перестает брюзжать и засыпает.

Однажды в дверь квартиры постучали, и на пороге вырос он — Володя Макаров. Бабичева дома не было.

— Зачем вы вернулись? — с ненавистью спросил Кавалеров. — Бабичеву не до вас. Он развращает девочку. Племянницу свою, Валю. Поняли? Уходите отсюда!

Но Макаров не ушел. Он спокойно отстранил Кавалерова и вошел в комнату. Его котомка привычно легла в уголок около дивана. Кавалеров же обратился в бегство, но бегство не было слишком длительным.

Снова знакомая лестница. Робкий стук в дверь. Кавалерова встречают. Посредине комнаты стоит Бабичев. Поза его говорит: «Н-ну-с?»

Кавалеров хочет упасть перед ним на колени и просить не прогонять его. Но он не падает на колени, а ехидно спрашивает:

— Отчего это вы не на службе?

— Убирайтесь отсюда вон! — слышится в ответ.

— Не все так просто, — шипит Кавалеров и обращается к Володе. — Вы уезжали, Володя, а в это время товарищ Бабичев жил с Валей...

Не успев окончить фразу, Кавалеров оказывается за дверью. Половина лица его анестезирована.

На очередной странице повести мы вновь сталкиваемся с непутевым братом Бабичева. Ему Кавалеров рассказывает о том, как с мордобоем был изгнан из дома ответственного государственного работника.

— Наши судьбы схожи, — обрадованно лепечет Иван Бабичев. — Дайте мне вашу руку. Мой друг, нас гложет зависть. Если хотите, тут зависть старости, зависть впервые состарившегося человеческого поколения. Мы сгусток зависти уходящей эпохи.

— Что же мне делать? — стонет Кавалеров.

— Милый мой, надо примириться или уйти с треском. Хлопните, как говорится, дверью. Вот самое главное: уйти с треском, чтобы шрам остался на морде Истории.

Прошло какое-то время, и опять встретились Иван Бабичев и Кавалеров. Они встретились в комнате вдовы Анечки Прокопович, которой сорок пять лет и она варит обеды для артели парикмахеров. Вдова жирна и рыхла. Кавалеров ненавидит ее и презирает себя, когда пьяным торопливо залезает к ней под одеяло.

— Что это значит? — задал Кавалеров классический вопрос, увидев сидящего на кровати Ивана.

— Это значит, мой друг, что нам нужно выпить.

Иван слез с кровати, придерживая исподнее, и налил Кавалерову вина.

— Выпьем, Кавалеров. Мы много говорили о чувствах, но забыли главное — равнодушие. Я думаю, что равнодушие есть лучшее из состояний человеческого духа. Будем равнодушны, Кавалеров! Пейте. За равнодушие! Ура! За Анечку! Я сообщу вам приятное: сегодня ваша очередь спать с Анечкой. Ура!

В конце повести стоит дата: 1927 год. Через десять лет наступит страшный 1937 год. Обрюзгший Иван Бабичев поселится в квартире брата, на которого под его диктовку озлобленный и постаревший Кавалеров настрочит гадкий, подлый донос. Так должно быть по сюжету истории.

В случае с «Завистью» мы имеем пример того, как в своем стремлении наслаждаться миром человек с ужасом замечает, что сам поглощается этим миром. Кавалеров не хочет подчиниться роковому порядку вещей. Он мечтает о том, чтобы руководствоваться законом сердца, а не законами прозаического коммунального быта. Мечты разбиваются о неприступные утесы этого быта, и Кавалерова охватывает уныние. Не желая признавать свое поражение, он валит все свои грехи на других и тем самым освобождает себя для равнодушия и цинизма. Люди кажутся ему отвратительными и недостойными его.

Беден и ничтожен человек с подавленной и растоптанной волей. Безволие делает людей лакеями судьбы, нуждающимися в Хозяине. Лакеи могут презирать Хозяина, но не могут существовать без него. Для лакеев Хозяин — человек, поющий по утрам в клозете и потому не представляющий из себя ничего героического или великого. Резонерствующий лакей глубоко лицемерен, ибо не считает свои оценки одной из форм мелкотравчатой зависти.

Перефразируя мудрую философскую сентенцию, скажу: если человеку суждена трагическая неудача в деле самоосвобождения и раскрытия своих талантов, то это отчасти потому, что трагическая неудача индивидуума входит органически в судьбу мира, переживающего родовые муки.

Конечно, ссылки на обстоятельства не освобождают личность от внутреннего суда собственной совести, но кое-что объясняют в мотивах ее поведения. Это нельзя сбрасывать со счетов, если мы хотим быть не палачами в судейских мантиях, а добросовестными учениками Истории, предварительно усвоившими одну прописную истину: История ничему не учит только тех, кто слеп и глух к человеческим страданиям или от рождения головотяп.